Дарья Асламова - Записки сумасшедшей журналистки
– А где ты с ней познакомился?
– Это смешная история. Я купил фильм "Интердевочка", поехал с ним в
Новосибирск. И вот иду я с друзьями на премьеру и вижу: стоит девушка и плачет. Я говорю: "Не плачьте, пойдемте с нами на "Интердевочку". А она отвечает: "Так я и плачу по этому поводу".
– Ты ревнив?
– Нет, я чужд примитивной ревности. Если ты любишь женщину, а ей было хорошо с другим мужчиной, значит, нужно порадоваться за нее. Это трудно в юности, когда ты еще не состоялся и физическая измена язвит твое самолюбие. А в зрелом возрасте мужчина, добившийся успеха на всех фронтах, великодушно прощает женщине сексуальную свободу. Меня не волнует, с кем спит моя женщина, – она здесь, рядом, этим все сказано.
– Женщине тебя легко спровоцировать?
– Легко, я не боюсь последствий. Только мне нужно убедиться в том, что это надо тому, кто провоцирует, что это не просто игра.
– А часто женщины раскручивают тебя на Деньги?
~ Постоянно, но я стараюсь об этом не думать.
– Что такое грамотная раскрутка?
– Это когда ее не замечаешь.
– ¦ Все хотят с тебя что-то поиметь. Это утомляет?
– Это еще вопрос, кто кого имеет, – я их или они меня.
– Что для тебя предел откровенности?
– Ты в своих книжках пишешь про вялый пенис и про то, как он становится твердым, но ял никогда не буду рассказывать тебе про свой пенис. Ты хочешь, чтобы я излагал тебе Камасутру? Изволь, но я буду называть только номера поз. Есть такой анекдот про сумасшедших, которые рассказывали друг другу анекдоты, называя их цифрами – 21, 54, 91 и т. д. И когда один назвал номер 45, его избили. Почему? За то, что! рассказал неприличный анекдот. Так и я. Возьму Камасутру, открою ее и буду откровенничать: "Вот с этой женщиной у меня была поза № 17". Пусть читатели догадываются, что за поза.
– Но ведь обо всем можно рассказывать мягко и красиво.
– Во-первых, если мягко, это уже не красиво. Во-вторых, для этого надо быть Бодлером или Франсуа Вийоном.
Есть такой писатель Савелла. Он приехал в Россию в начале перестройки. Я решил издать четыре его книги, но прочитал только три. До последней под названием
"Мужские разговоры в русской бане" я добрался уже после того, как заключил контракт на издание. Она сплошь состояла из фраз типа: "Тугая струя спермы ударила ей в рот". Для меня пошлость – это порнография. Есть такой набор шаблонных фраз о сексе. В Москве в 50-е годы за каждую страницу эротического романа мы платили рубль, чтобы прочесть ее. Взять на сутки эротический журнал стоило три рубля. Стряпал все эти рассказики некий автор под псевдонимом Николай Николаевич. Для меня они были эталоном пошлости. Так вот, книга писателя Савеллы была выдержана в этом духе. Я отказался ее печатать, автор подал на меня в суд. Когда на суде я увидел, что судья – 70-летняя женщина, я уверился, что мое дело в шляпе. Я решил давить на мораль и заявил вот что: "Давайте я прочту фрагмент из этой книжки, и если вы скажете, что я был не прав, тогда считайте, что суд я проиграл". И я с блеском прочитал отрывок о тугой струе спермы. Суд я проиграл. А судья-старушка потом сказала моему адвокату: "И чего он так возмущается? По-моему, хорошая книга".
– А где бы ты провел границу между эротикой и порнографией?
– Классная эротика – это когда воображение человека благодаря увиденному или прочитанному дорисовывает порнографическую картинку.
– Почему у тебя такой странный, скрипучий голос?
– Однажды на дне рождения у друга выпил чистого спирта. Я не знал, что это спирт, думал, просто водка. Надо было быстро глотать, а я чуть задержал и начисто сжег все связки.
– За что ты попал в детскую колонию?
– За поножовщину. Я сначала был тихим Мальчиком, в школе меня постоянно били за то, Что я еврей. А в пятом классе к нам пришел еврей-второгодник Ройтенбург, здоровый такой. мне сказал: "Тебе нечего бояться". Поднакачал меня, и мы как пошли всех крушить вплоть До Детской колонии! Тогда в каждом районе Одессы была своя банда. Я жил на Слободке – наша банда называлась слободской. Каждый вечер мы ходили в лунопарк, там прохаживались девочки. Из-за девчонок и сцепились две банды – слободская и молдаванская. Вынули ножи, тут нас и повязали.
– А ты носил с собой ножик?
– Еще бы.
– За что тебя посадили?
– Как в те времена можно было жить, не нарушая законов? Я работал в Росконцерте.
Чтобы решить какие-то вопросы, всем надо было дарить букеты и конфеты. Это требовало денгг,расходы надо было как-то оформлять, и я выписывал липовые накладные на погрузочно-разгрузочные работы.
– И за это взяли?
– За это дали!
– От чего бы ты предпочел умереть?
– От пули. Этого недолго ждать: через месяц меня должны убить. Может быть, ты тот счастливый журналист, который опубликует последнее интервью Рудинштейна.
– Кому же ты мешаешь?
– Этого я не скажу. Хотя причина в таких случаях всегда одна – деньги. Такой раскрученный фестиваль, как "Кинотавр", может и должен приносить деньги. Есть структуры, которые хотят прибрать его к рукам, чтобы извлечь из него максимальную прибыль. Единственное, что меня радует в этой ситуации, – то, что я не испытываю чувства страха.
– Если ты говоришь мне, журналистке, своем предполагаемом убийстве, значит, ты рассчитываешь на защиту?
– Нет, если бы я защищался, я бы наговорил гораздо больше.
– Ты жизнелюбивый человек и совсем не похож на жертву. Меня удивляет твое спокойствие.
– Может быть, я спокоен потому, что мне уже неинтересно жить, нечего узнавать, – все познано. А смерть от пули – легкая и быстрая, не худшая из смертей.
– Я бы предпочла смерть во время оргазма.
– Я читал один порнографический роман, в котором главная героиня, испытав все виды любви, решила умереть на пике оргазма. Она ввела в вибратор цианистый калий вместо обычного молока, имитирующего сперму. И в самый острый момент нажала на кнопку.
– Что или кого ты не любишь в жизни?
– Жидов. Есть понятия "еврей" и "жид". Еврей – это человек, который не мешает людям жить. У меня есть чувство вины перед этим государством, еврейское чувство вины за концлагеря, которые мы возглавляли, за революцию.
– Неужели ты вправду считаешь, что евреи сделали революцию? Это абсурд.
– К сожалению, нет. Так сложилась история, что, распространившись по всему свету, мы принесли ему много благ. Но нам приходилось бороться за свое выживание, и во имя этой цели мы Устроили эксперимент на 70 лет. Есть такая птичка-воробей, ее называют "Жид". Он везде клюет, во все вмешивается, повсюду мельтешит, у него одно желание – урвать. Нет ощущения своего кусочка. Что такое родина? Это не место на карте, это парадное, где ты первый раз обнял девушку или распил с друзья-ми бутылку портвейна, это улочка, где ты кому-то дал в морду или тебе дали. Родина – это сентиментальность. Меня трудно вытащить отсюда. У меня вся семья уехала, а я остался. Так вот, жид – это человек без чувства родины, которому абсолютно на все плевать. А еще – это чувство зависти. Жидом может быть человек любой национальности.
– Ты не слишком откровенен со мной.
– А я хочу, чтобы оставалась недосказанность. Это прием фильмов Тарковского. У тебя никогда не было такого ощущения? Вот ты смотришь в окно, на улице стоят два человека и разговаривают. По их жестам и мимике ты сам придумываешь их диалог. То же самое у нас с тобой, договаривай за меня. А вообще на все твои вопросы у меня есть универсальный ответ: "В моей жизни было все".
Вопросы дрянной девчонки: Борису, Краснову
Он из тех, кто уже осыпан золотом славы и известен всей богемной Москве. Ни одно крупное шоу в столице не обходится без его участия. Его имя на афише – знак престижности и дороговнзны представления. Четыре пары "отрубленных рук", символизирующие четыре национальные премии "Овация", пылятся в его кабинете.
Кипучая энергия его мыслей и прихотливое воображение выливаются в сумасшедшее количество проектов – декорами к сольным концертам всех самых крупных "звезд" в стране, оформление самых популярных телепередач, международных фестивалей и презентаций. Предмет его гордости – декорации к гала-концерту Майи Плисецкой в Нью-Йорке.
Его зовут Борис Краснов. Чистая лиса и бесовски талантлив. Темперамент авантюриста, великолепная дерзость провинциала, покорившего Москву, быстрота в мыслях и движениях, отчаянно продувной вид. "Я лучший шоу-дизайнер шестой части суши! – кричит он по мобильному телефону очередному заказчику. – У меня нет конкурентов!" Его неколебимое сознание собственной неповторимости гипнотически действует на окружающих. Он словно на шарнирах, подвижный, как ртуть, хваткий, как осьминог. Под слоем кожи у него натянуты голые электрические провода – он весь, от макушки до пят, вибрирует от тока жизненных сил. Кажется, Краснов растрачивает больше энергии, чем необходимо. В нем все бродит, бурлит, пенится. Его патологическая артистичность выливается в Шумные эскапады и ребячества. Он так долго существует среди декораций, что давно уже путает театр и жизнь. Он любит петушиться и склонен к небезопасным чудачествам, противоречить ему Невозможно – он тут же ошпарит вас потоком безупречно исполненной ярости. В последнюю Нашу встречу он грозился метнуть в меня тяжелой хрустальной пепельницей. Впрочем, сотрудники Бориса Краснова, в отличие от слабонервных посетителей, давно не реагируют на экстравагантные выходки своего босса. Его любовь к площадному фольклору приводит меня в восторг, но, к сожалению, это нецензурное красноречие нельзя процитировать, не рискуя оскорбить нежные читательские уши.
