Томас Вулф - Взгляни на дом свой, ангел
— Бен в той комнате наверху, где свет,— прошептал Люк.
Юджин с похолодевшими сухими губами взглянул ввepx, на мрачную спальню с безобразным викторианским фонарем. Она была рядом со спальной верандой, где всего три недели назад Бен швырнул во тьму яростное проклятие своей жизни. Свет в комнате больного был серым, и перед ним возникло угрюмое виденье беспомощной борьбы и неприкрытого ужаса.
Они, все трое, тихо прошли по дорожке и вошли в дом. В кухне слышались голоса и негромкий звон посуды.
— Папа вон там,— сказал Люк.
Юджин вошел в гостиную, где в одиночестве перед ярким огнем сидел Гант. Он тупо и рассеянно поглядел на сына.
— Здравствуй, папа,— сказал Юджин, подходя к немy.
— Здравствуй, сын,— сказал Гант. Он поцеловал мальчика щетинистыми подстриженными усами. Его узкая губа задрожала.
– Ты слышал о своем брате? — всхлипнул он. — Только подумать, что такое обрушилось на меня, старого и больного. О Иисусе, это ужасно…
Из кухни пришла Хелен.
— Здравствуй, Верзила! — сказала она, крепко обнимая его. — Как поживаешь, голубчик? Он вырос дюйма на четыре с тех пор, как уехал,— насмешливо сказала она и хихикнула.— Да ну же, Джин, развеселись! Не гляди так мрачно. Пока есть жизнь, есть и надежда. Он же еще не умер! — И она разразилась слезами, хриплыми, неудержимыми, истерическими.
Подумать, что меня ждало такое испытание,— всхлипывал Гант, машинально реагируя на ее горе. Он глядел в огонь и раскачивался взад и вперед, опираясь на палку. — Ох-хо-хо-хо! Что я сделал, чтобы господь…
Да замолчи же! — крикнула она, в бешенстве поворачиваясь к нему. — Заткнись сию же минуту! Я не желаю слушать твое хныканье! Я отдала тебе всю мою жизнь! Для тебя все было сделано, и ты нас всех переживешь. Сейчас не ты болен.
В эту минуту она испытывала по отношению к нему горькое ожесточение.
— Где мама?— спросил Юджин.
— Она в кухне,— сказала Хелен. — На твоем месте я пошла бы поздороваться с ней перед тем, как идти к Бену.— Тихим задумчивым голосом она добавила: —
Забудь об этом. Теперь уж ничем не поможешь.
Элиза хлопотала над блестящими кастрюлями с кипящей водой на газовой плите. Она неуклюже сновали по кухне и при виде Юджина удивилась и растерялась.
— Как же так! Когда ты приехал?
Он поцеловал ее. Но под ее будничностью он разглядел ужас, наполнявший ее сердце. Ее тусклые черные глаза отсвечивали яркими лезвиями страха.
Как Бен, мама? — негромко спросил он.
Да как тебе сказать,— она задумчиво поджала губы.— Я как раз говорила доктору Коукеру перед твоим приходом: «Послушайте,— сказала я. — Вот что я вам скажу, по-моему, он далеко не так плох, как выглядит. Только бы продержаться до утра, а тогда дело пойдет на поправку».
Ради всего святого, мама! — яростно крикнула Хелен.— Как ты можешь говорить такие вещи? Разве ты не понимаешь, что Бен в критическом состоянии? Ков
гда же ты проснешься?
В ее голосе звучала былая надтреснутая истерическая нота.
— Вот что, сын,— сказала Элиза с белой дрожащей улыбкой,— когда ты пойдешь к нему, сделай вид, что, по-твоему, он вовсе не болен. На твоем месте я обратила бы все дело в шутку. Я бы посмеялась и сказала: «Послушай, а я-то думал, что увижу больного. Пф!—сказала бы я.— Ничего у тебя нет. Все это одно воображение!»
— Мама! Ради Христа! — отчаянно сказал Юджин.— Ради Христа!
Он с мукой отвернулся и схватился пальцами за горло.
Потом он тихонько поднялся наверх с Люком и Хелен и приблизился к комнате больного. Его сердце иссохло, ноги похолодели, словно вся кровь отлила от них. Они на мгновение остановились, перешептываясь, прежде чем войти. Этот жалкий заговор перед лицом смерти ужаснул его.
— П-по-моему, надо п-побыть всего минутку,— прошептал Люк.— А то он м-может разволноваться.
Юджин сделал над собой усилие и слепо вошел за Хелен в комнату.
— Погляди-ка, кто к тебе пришел,— бодро сказала она.— Это Верзила.
В первое мгновение Юджин ничего не увидел от страха и головокружения. Потом в сером приглушенном свете он различил Бесси Гант, сиделку, и длинную желтую мертвую голову Коукера, которая устало улыбалась ему большими зеленоватыми зубами из-за длинной изжеванной сигары. Потом в страшном свете, бежалостно падавшем только на одну постель, он увидел Бена. И в этот миг жгучего узнавания он увидал то, что уже увидели все они,— Бен умирал.
Длинное худое тело Бена было на три четверти укрыто; костлявый абрис под одеялом был судорожно изогнут, словно в пытке. Тело, казалось, не принадлежало Бену, оно было изуродовано и отчуждено, как тело обезглавленного преступника. Желтоватое лицо стало серым, и на этом гранитном отливе смерти, прочерченном двумя алыми флагами лихорадки, черным дроком щетинилась трехдневная борода. Эта борода почему-то производила жуткое впечатление, она приводила на память гнусную живучесть волос, растущих даже на разлагающемся трупе. Узкие губы Бена были раздвинуты в застывшей мучительной гримасе удушья, открывая белые мертвыe зубы,— он дюйм за дюймом втягивал в легкие ниточку воздуха.
И звук его затрудненного дыхания — громкий, хриплый, частый, невероятный, наполнявший комнату и аккомпанировавший всему в ней — был последним завершающе жутким штрихом.
Бен лежал на постели ниже них, залитый светом, как огромное насекомое на столе натуралиста, и они смотрели, как он отчаянно борется, чтобы его жалкое истощенное тело сохранило жизнь, которую никто не мог спасти. Это было чудовищно, жестоко.
Когда Юджин приблизился, блестящие от страха глаза Бена в первый раз остановились на нем, и бестелесно, ни на что не опираясь, он поднял с подушек свои измученные легкие и, яростно стиснув запястье младшего брата в белом горячем кольце своих пальцев, прошептал, захлебываясь ужасом, как ребенок:
Почему ты приехал? Почему ты приехал домой, Джин?
Юджин, побелев, простоял мгновение молча; в нем клубясь, поднимались жалость и страх.
Нас отпустили, Бен,— сказал он наконец.— Университет закрыли из-за инфлюэнцы.
Потом он внезапно отвернулся в черный сумрак, стыдясь своей неумелой лжи и не в силах больше смотреть на страх в серых глазах Бена.
— Довольно, Джин,— властно распорядилась Бесси Гант.— Уходите-ка отсюда и ты и Хелен. С меня хватит одного полоумного Ганта. Еще двое мне ни к чему.
Она говорила резко, с неприятным смехом.
Это была худая женщина, тридцативосьмилетняя жена Гилберта, племянника Ганта. Она была родом с гор — грубая, суровая, вульгарная; жалость была ей не свойственна, а взамен в ней таилась холодная страсть к страданиям, приносимым болезнью и смертью. Свою бесчеловечность она скрывала под маской профессионализма, говоря:
