Леонид Габышев - Одлян, или Воздух свободы: Сочинения
г. Москва (длинная неразборчивая подпись)».
На бандероли московский штамп, обратный адрес и фамилия отправителя: Георгий Блаженный.
Прочитав амбарную книгу, сказал себе: «Ей-ей», — и позвонил приятелю в Москву. Он выяснил: отправитель по указанному адресу никогда не жил.
Итак, было ясно: Георгий Блаженный пульнул мне блажь!
Я задумался, как использовать дневник-исповедь. А что если сократить, отредактировать и…
Несколько месяцев просидел за рукописью, приводя в порядок столь оригинальный текст.
Закончив работу, вновь задумался: какую фамилию поставить на титульный лист? В тексте она не упоминается, на бандероли — кличка, и потому ставлю свою, полагая, что имею на это право.
Л. Г.
Господи, как я счастлив: снова в своем уме! Готов прыгать, как ребенок, и хлопать в ладоши от радости. Боже, я прозрел!
Голова у меня начала болеть, когда учился во втором классе. Осенью, после сбора урожая, проходил сабантуй в соседнем селе, и родители взяли меня с собой. В березовой роще кишмя кишело людей, столы ломились от яств, взрослые причащались, а мы, дети, ели мороженое, конфеты и пили лимонад.
К вечеру многие еле держались на ногах. Отец сидел в компании за столом и травил анекдоты. Я рядом крутился.
Вот выросла тучная фигура нашего участкового Пахомыча. Он весь день в форме, при пистолете, ходил от группы к группе и пил за урожай. К вечеру и он набрался и теперь по-простецки рассказывал анекдоты.
В деревне Пахомыча за глаза называли бабником. Я думал: его так зовут потому, что он любил свою бабушку, ведь я свою бабу Шуру так сильно любил.
А тут отец рассказал анекдот, добавив:
— А ты, Пахомыч, не будь как в анекдоте, а то приедешь — и сразу в магазин и около Насти крутишься.
Настя — это моя мама. Она продавцом работала.
Пахомыч от души засмеялся.
— Да-а, после тебя твою Настю только к Воронку подпускать…
Отец, побагровев, встал и наотмашь ударил Пахомыча ладонью. Участковый, выхватив из кобуры пистолет, выстрелил и, напугавшись, выстрелил вдругорядь. Отец рухнул.
Мужики остобенели. Пахомыч развернулся и быстро зашагал в сторону правления колхоза.
На выстрелы бежали люди. Меня кто-то отвел от лежащего навзничь отца.
Прибежала мама, с рыданиями кинулась отцу на грудь.
Я несколько раз слышал слово «наповал».
Труп отца отправили в район, а поздно вечером мама, дядя Назар, дядя Дима и я поехали на телеге домой. Ночь была звездная, и месяц острыми концами как бы указывал нам путь.
На полдороге раздался вой волков. Они были впереди, и мы остановились. Мне стало страшно, и я прижался к маме. Она перестала плакать и обняла меня. Вой прекратился. Мужики стегали Рыжко, но дорога была песчаная, и он, храпя, шел медленно, звеня колокольчиком.
За поворотом волки вновь завыли, но теперь не только впереди, но и сзади. В том месте, где лес обхватывает дорогу и ведет ее, крепко сжав, до самой реки, волки некоторое время бежали от телеги так близко, что я видел их горящие глаза. Страх завладел мною, и я дрожал, крепче прижимаясь к маме. Она гладила меня по голове и утешала. Мужики покрикивали на волков и всю дорогу курили, иногда чиркая спичками. Дядя Назар торопил Рыжко: «Давай-давай, родимой!»
У реки волки отстали, а я, ни живой, ни мертвый, приехав домой, с головой забрался под одеяло, но дрожь не унималась. Мне мерещилось: участковый убивает отца, горящие глаза волков, двурогий месяц, нацеленный на нашу деревню, а в ушах — отчетливый вой и звон колокольчика.
В школу не ходил. На меня налетал страх. Вечерами боялся выйти на улицу.
Отца похоронили, участкового уволили, а мама исходила слезами.
Во сне видел отца, но мертвого, над ним склонилась мама и выла по-волчьи.
Вскоре пошел в школу, но ночью приснился участковый, кровь отца и рыдание мамы. Проснулся — она и вправду рыдала, но я все же заснул. Опять снились волки. Вот они бегут по лесу, и горят их злые глаза. Вдруг они превратились в маму и рыдали. Зазвенел колокольчик, и послышался топот копыт. Рыжко скакал по поляне, с дугой и колокольчиком, но без телеги. Вдруг он взлетел и понесся по воздуху к звездам. Звон колокольчика усилился, и на секунду-другую наступила тишина. Потом раздался звон колокола, его тяжелый бой проникал в самые мозга. Вновь все стихло, а передо мной выросла наша церковь. (С бабушкой несколько раз ездил в райцентр, и она заходила в церковь помолиться.) Зазвонили церковные колокола, звук их густел, а в голове будто кололи иглой, и я стонал от боли. Голова раскалывалась, я дико закричал. Проснулась мама и обняла меня, прижав к себе.
— Жора, Жора, сынок, что с тобой? Тебе дурной сон приснился?
— Да, — ответил я, а так как боль усиливалась, снова закричал.
Она включила свет — он так резанул глаза, что я закричал еще сильнее, вытянув перед собой руки. Я зажмурился и наложил ладони на глаза.
— Мама, свет слепит меня!
Она выключила свет и бросилась ко мне, обнимая и целуя. Звон стал стихать, покалывание уменьшилось, и на мгновение в голове стало так тихо-тихо, что я испугался тишины и прижался к маме. Она целовала меня в голову, и ее слезы текли по моим щекам…
Время от времени головные боли посещали меня по ночам, но уже несильно. После приступов быстро засыпал. Тело было легким, и я, подобно коняге Рыжко, парил в воздухе.
Мама чуть ли не каждый день ходила на кладбище и подолгу лежала на могиле отца. Наступили холода, она простудилась. У нее поднялся жар, и ее отвезли в районную больницу. За мной стала ухаживать баба Шура. Вскоре мама умерла. Ее похоронили рядом с отцом. Я не хотел уходить с кладбища, и меня до саней несли на руках.
Головные боли усилились. Чтоб меньше вспоминал отца и мать, меня отвезли в райцентр, к тетке, сестре мамы. У тетки жил мой старший брат, Павел, он заканчивал среднюю школу.
Учился я хорошо, но по ночам слышался вой волков, звон колокольчика и рыдание мамы.
С наступлением темноты часто бывал не в своем уме. Тетя Даша плакала.
После восьмого класса дядька, брат отца, забрал меня в Москву, и я поступил в профтехучилище.
Столица ошеломила меня и обрадовала. Старинные особняки завораживали, московская толпа наводила ужас, и я в свободное время искал одиночества. Шумная Москва окончательно свела меня с ума, рассудок я стал терять и днем. Ребята в училище заметили это сразу. Но ростом и сложением я пошел в отца, и потому ребята умеренно со мной развлекались, дурачась на переменах, вызывая у окружающий смех. Некоторые в группе имели судимость, а Стас и срок тащил, небольшой, правда, год всего, но зато татуировок на теле наколол столько, что иной и десять отсидит, но у него меньше.
