Александр Нежный - Там, где престол сатаны. Том 1
Постигнем же теперь, благодаря Всевышнему, тайный смысл субботы.
Что есть Г-дь?
Он есть Энсоф, Бесконечное, каковое, прибегая к созидательному самоограничению, дает в себе самом место сотворенным мирам.
Каким образом?
Исай Борухович твердо знал ответ.
Из бесконечного света Бесконечного исходят лучи числом десять, именуемые сфирот и нареченные каждая: Кетер или Венец, Хохмá или Мудрость, Бинá или Ум, Хесед или Милость, Гв ура или Суд, Тиферет или Красота, Нецах или Торжество, Ход или Слава, Йесод или Основание и Малхут или Царство. С их помощью Всевышний выражает себя в творении, Невидимый проявляет себя в зримом, Сокровенный – в явном, Непостижимый – в доступном разуму.
Суббота – день великого единства.
Малхут, в иные дни отделенная от других сфирот, открывается им и становится единой с ними. Тайна единого осеняет ее.
Не властны теперь над ней отступившие от нее злые силы – как не властны и силы, вершащие справедливость, а также ангелы гнева и суда. В бегство пускаются они от нее. Святым сияя светом, Малхут остается одна, увенчанная коронами в честь и славу Святого Владыки. И нет другой власти во всех мирах – только она. Ее время царствовать, и править, и заботиться о главном украшении своем – пребывающем в низшем мире святом народе.
– А сами сыны Израилевы, – с воодушевлением произнес Исай Борухович, – увенчиваются новыми душами, и благословляют ее с ликованием и радостью на лицах.
И он обратился к Берте с улыбкой, дабы и она стала соучастницей всеобщей радости о сфире Малхут, царствующей в субботу и опекающей наследников непреложного обетования. Таким образом, огласив в молитве тайну субботы, воздав должное сфире Малхут и убедившись, что лучшая из жен, которую когда-либо даровал людям Г-дь, прилежно внемлет его словам, он возвысил голос и воскликнул, как бы вернувшись домой из синагоги:
– Мир вам, ангелы-служители, посланцы Всевышнего, Царя Царей, Святого Творца, благословен Он! – Повторив эти слова еще и еще раз, Исай Борухович продолжил: – Приходите с миром, ангелы мира, посланцы Всевышнего, Царя Царей, Святого Творца, благословен Он! – И это приглашение следовало произнести трижды, что он и сделал с верой и радостью. – Приветствуйте меня словом «мир», ангелы мира, посланцы Всевышнего, Царя Царей, Святого Творца, благословен Он! – громогласно призвал Исай Борухович и после троекратного напоминания ангелам, что по установленному Б-гом и святыми мудрецами закону они должны приветствовать его словом «мир», простился с ними до следующей субботы: – Удалитесь с миром, ангелы мира, посланцы Всевышнего, Царя Царей, Святого Творца, благословен Он!
Мир! Да снизойдет он на землю, истерзанную злобой, порождающей вражду, и враждой, проливающей кровь. Да осенит Россию, давшую приют сынам избранного Б-гом народа. Да укрепится в граде Сотникове, месте безмятежного проживания Исаии Боруховича и Берты Моисеевны, месте привольном, радушном и тихом.
Следовал далее приятнейший дар от Г-да милой и верной Берте, а именно: особенно любимые Шмулевичем заключительные строки Мишлея, воспевающие добродетельную жену. Всегда он читал их с особенным пылом – и с подъемом начал и сегодня.
– Кто найдет жену столь совершенную? Дороже жемчуга она ценою, – Исай Борухович кивнул, подтверждая справедливость этого утверждения. – Уверено в ней сердце мужа ее, заработанное не будет растрачено. Воздает она ему добром, а не злом…
С душевной радостью предвкушал он дальнейшее перечисление достоинств жены добродетельной, во всех отношениях совершенной и за малым исключением как две капли воды похожей на Берту: добытчица шерсти и льна, умелая рукодельница, неутомимая труженица, подательница милостыни, умница и молитвенница, слова сердца которой достигают слуха Г-да, – но громкий стук в дверь его прервал. Возмущенным взглядом и сердито нахмуренными бровями отозвался Исай Борухович на непозволительное вторжение в сокровенную часть его жизни. И Берта Моисеевна вслед ему недоуменно пожала полными плечами. Кто бы это мог быть? Кто из жителей града Сотникова еще не усвоил, что с вечера пятницы и до конца субботы Шмулевич исчезает для мира и становится недоступен житейским заботам? Кто оказался столь опрометчив, что забыл запастись лекарствами, а сейчас тревожит священную молитву шабата? Ах, гои, гои, как вразумить вас? Стук повторился – еще громче и еще настойчивей. Умная Берта вышла на кухню, из окна которой видно было крыльцо их дома, и, вернувшись, шепнула:
– Ты знаешь, кто там?
Исай Борухович предпочел отмолчаться.
– Там священник! Александр… у кого три дочки, одна с горбиком, бедное дитя… из Никольской церкви…
– Но он же знает, – не выдержал и возмутился Исай Борухович, – он же образованный человек…
И в третий раз ударили в дверь – теперь, кажется, кулаком.
– У них что-то стряслось, Исай, – заранее сочувствуя чужой беде, молвила Берта. – У него бы рука не поднялась так стучать к нам в шабат…
Шмулевич обреченно вздохнул и пошел открывать.
– Исай Борисович, простите, ради Бога, вы молитесь, священная для вас суббота, я вам все нарушаю, – едва переступив порог, торопливо заговорил о. Александр, – но у меня папа в опасности… В смертельной!
– Но я же не врач! – негодующе произнес Шмулевич. – Я аптекарь! Вы не по тому адресу…
– Он не болен. То есть он болен и слаб, но дело не в этом. Он арестован… взят в заложники… И его завтра в полдень могут расстрелять…
– Вашего отца?! О, Боже! Он же преклонных лет и совсем не богатырь здоровьем! Страшное время! Но я… чем я… Отчего вы пришли ко мне?
Ответ о. Александра поразил его.
– Потому что вы – еврей.
– Это правда, – после некоторого молчания подтвердил Исай Борухович. – И что?
– И человек, который отправил папу в тюрьму и грозит ему расстрелом – тоже еврей.
– Да, да, – пробормотал Шмулевич, – он якобы Гусев…
– Лейбзон его фамилия.
– У нас в Кишиневе были соседи Лейбзоны… Приличные люди.
– Исай Борисович! – дрожащим голосом, прерывисто заговорил о. Александр. – Я вас Богом заклинаю… Вы спросите, может быть, каким Богом? Я отвечу: Творцом неба и земли, в шесть дней создавшим мир, а в седьмой опочившим… Вы с ним оба евреи, он вас выслушает. Старика в заложники, старика на расстрел – да ведь это бесчеловечно! Вы ему так и скажите, что нельзя, что пророки в гробах перевернутся, что закон не велит… Я у него был, я просил… Он меня ненавидит и презирает и не считает нужным это скрывать. Он меня уничтожит, как только захочет… как только ему покажется, что я для него в нашем городе стал помехой… Почему?! Потому что я русский? Потому что я православный священник?! Потому что я ему до самых до корней чужой? Пойдите к нему, голубчик, Исай Борисович! Вам даже в субботу вашу святую позволено отвлекаться на дела милосердия, ведь так?
Шмулевич кивнул: «Так». И в самом деле – разве не говорил раби Ионатан, ссылаясь на раби Иоханана, что даже театры и цирки можно посещать в день субботний для обсуждения там общественных дел? Разве сам раби Иоханан не утверждал, что предписания святой субботы теряют силу, когда речь идет о спасении жизни человеческой? Разве не сказал он, что ради этого можно оставить молитву и размышления о Едином?
– Вот! – воскликнул о. Александр. – Исай Борисович! Вы с ним – два соплеменника, одного народа дети… Он непременно к вам прислушается, я верю. Он, может быть, по злобному своему нраву папу из тюрьмы не сразу выпустит, но хоть расстрел ему завтрашний отменит!
– Пойдемте, – решился Шмулевич. – Минуточку обождите, я переоденусь.
Вскоре они шли по темным улицам града Сотникова. Неисчислимым множеством звезд сияло иссиня-черное небо над ними, и, подняв голову в неизменном картузе с твердым козырьком, Исай Борухович указал своему спутнику на дивную красоту сотворенного Всевышним мира. Земля, прибавил он, тоже весьма хороша, но плох человек, повсеместно отрекающийся от Бога. Вот почему, продолжал он, с величайшей осторожностью подбирая слова, дабы не оскорбить религиозного чувства о. Александра, с нашей стороны было бы, наверное, опрометчиво утверждать как о несомненном событии человеческой истории, что пришествие Машиаха или Мессии однажды уже совершилось. Ведь с приходом Машиаха должна перемениться сама сущность жизни, из которой раз и навсегда было бы удалено зло. Но мы, к несчастью, обречены наблюдать его наглое, хищное торжество, его безжалостный пир, его отвратительные воплощения – одно страшней другого. Не будем даже обращаться к истории, написанной, главным образом, кровью и слезами; взглянем близ себя. Исай Борухович упомянул о папе, растерзанном озверевшей толпой, об Арончике, убитом в Палестине, о звонаре Успенской церкви, не далее как сегодня сброшенном с колокольни, что вскоре стало известно всему городу, и прибавил:
