Владимир Чивилихин - Память (Книга первая)
Н. В. Шарлемань: «Признав Игоря автором, легко объяснить осведомленность „Слова“ в княжеских делах. Как зять Ярослава галицкого, Игорь, конечно, был хорошо знаком с положением дворца Ярослава, знал мощь его войска, слышал в своей семье о замыслах венгерского короля. Из говора своей жены Ефросинии Ярославны и ее брата Владимира, жившего в течение некоторого времени у него, Игорь усвоил и внес в свое литературное произведение некоторые западно-русские слова, галлицизмы и полонизмы»…
Между прочим, и новгородские элементы, усматриваемые в «Слове», легко объяснить тем, что мать Игоря, одна воспитывавшая с тринадцатилетнего возраста сына, была новгородкой, на которой, согласно записи в Первой Новгородской летописи за 1136 год, «оженися Святослав Ольговиць в Новегороде и венцяся своими попы у Святого Николы…». Восточные же тюркские слова пришли в памятник через давнее соседство северян со степью, общение с ковуями в походе и с половцами в плену. Однако особенно закономерен в поэме, повторимся, мощный слой северской народной лексики; это словесное богатств нельзя было столь активно освоить издалека и со стороны. Целых тридцать четыре года, почти всю свою сознательную жизнь — с 1164 по 1198-й — автор провел в Путивле, Новгород-Северском и их сельских окрестностях. И родился он в этих местах, и здесь же прошло его младенчество и раннее детство годы, когда маленький человек открывает удивленные глаза на мир, делает на земле первые шаги, слышит и произносит первые слова, начинает чувствовать и думать…
«Форма же изложения в „Слове“ от третьего лица была выгодна Игорю, чтобы скрыть себя и обнародовать „Слово“ как анонимное произведение», — писал Н. В. Шарлемань. Да, немало произведений средневековой русской культуры анонимны — авторы, считая эти творения выше личности бренного человека, не находили уместным связывать их со своими именами, а у Игоря, как мы знаем, были на то особо важные и деликатные причины. Напомню к месту интересное замечание Б. А. Рыбакова: «Ученые давно уже научились преодолевать эту средневековую анонимность: если летописец, говоря о ком-либо в третьем лице, сообщает о нем слишком много подробностей, то очень вероятно, что в этом случае летописец говорит о себе, называя себя „он“…
Летописная повесть о походе Игоря уникальна по объему, а также по количеству достовернейших подробностей, не противоречащих «Слову», где поистине «слишком много подробностей»! Повествование от третьего лица помогло, автору не только дать всему и всем личную оценку, но и взглянуть на себя и других как бы со стороны, учесть и «молву», и, так сказать, официальные точки зрения, раскрыть историзм событий. А в чисто литературном плане этот прием позволил свободнее выбирать грамматические, лексические, стилистические, аллитерационные, ритмические варианты в процессе чудовищной по трудоемкости творческой работы над текстом поэмы. Изложение от первого лица, как, скажем, в «Поучении» Мономаха, было невозможно в «Слове». Чтобы в этом убедиться, представьте себе в поэме такую, например, неудобоваримую фразу: «Я сплю, я бжу, я мыслию поля мерю…» А множество мест вообще нельзя представить написанными от первого лица! Взгляните с этой точки зрения на вводную фразу «Слова», и вам станет ясно, что она отлита в единственно возможную грамматико-стилистическую форму. Главный герой поэмы везде назван по имени, отчеству, имени-отчеству, в заголовке еще и по «фамилии», а в тексте несколько раз также посредством указательных местоимений и личных в третьем лице. В одном только — ключевом, кульминационном месте у Игоря неудержимо вырвалось: «Что мне шумит, что мне звенит…»
Напомним, впрочем, что полный заголовок поэмы, возможно, раскрывал. для средневековых читателей имя творца ее. А Н. В. Шарлемань высказал еще одну интересную догадку: «В „Слове“, по-видимому, можно найти глухое упоминание о подлинном авторе в обращении к Бояну: „пети было песнь Игореви того внуку“. Как известно, первые комментаторы перед словом „внуку“ вставили в скобках „Олга“. По-видимому, эта поправка текста излишня. Смысл первоначальной редакции таков, что Боян призывается петь песнь Игорю — своему внуку, т. е. потомку, последователю. Такие обороты речи и ныне встречаются в украинском языке. Если Игорь последователь певца Бояна, то он и сам певец…»
Учтем также мнение еще одного внимательного исследователя: «Слова „того внуку“ настолько ничем не связаны по смыслу, а по своему месту .настолько удалены от имени Олега Святославича,, что их, конечно, нельзя относить к этому князю». И верно — ключевая фраза о таинственном «внуке» приводится задолго до первого упоминания об Олеге Святославиче, а очень приметное место, включающее эту строку, сцементировано общей мыслью, композиционно заключает пролог-зачин поэмы и начинается с обращения к предшественнику-песнотворцу: «О Бояне, соловию стараго времени!» И далее: «И синтаксически и логически (так как дело идет о пении, а не о чем-либо другом) слова „того внуку“ должно относить к имени древнего певца Бояна» (М. В. Щепкина. О личности певца «Слова о полку Игореве». ТОДРЛ, т. XVI. М. —., I960, стр. 74). Таким образом, фразу: «Пети было песнь Игореви, того виуку», а также полный заголовок ноэмы можно рассматривать как довольно веские доказательства авторства Игоря.
«В заключение приходится признать, — заканчивал Н. В. Шарлемань свой доклад 1952 года, — что вряд ли предлагаемая гипотеза будет скоро принята…»
Не знаю, скоро или не скоро эта гипотеза будет принята, но для меня, скажем, она уже сделала свое доброе дело — заставила по-новому вчитаться в «Слово» и комментарии к нему, новнимательней отнестись к людям н событиям далекого нашего средневековья, вникнуть в некоторые подробности тогдашней политической, военной, культурной жизни, пристальней взглянуть на главного героя бесценного литературного памятника. Личность первейшего русского писателя, если им был Игорь Святославич Ольгов, возбуждает интерес, привлекает своей сложностью, противоречивыми оценками, нераскрытыми тайнами его жизни и смерти.
37
Четыре года пробыл Игорь на черниговском «огнем златом столе», и об этом периоде его жизни абсолютно ничего не известно. Это настораживает и будит воображение. Чем он занимался долгих четыре года? Быть может, дорабатывал «Слово», все более усложнял, зашифровывал его текст, искал новые и новые словесно-смысловые родники? Какова была судьба протографа? Возможно, рукопись хранилась в библиотеке какого-либо черниговского собора или монастыря, обветшала, была скопирована в XVI веке, дожила там до XVIII, попала в руки местному любителю литературы священнику Иоилю Быковскому, который привез ее из Чернигова в Петербург, затем в Ярославль, хранил у себя до глубокой старости, передал наконец в руки Мусина-Пушкина, первого издателя памятника… Такая история подлинника — лишь зыбкое предположение, и мы обратимся к фактам, связанным с личностью Игоря и привлекшим меня своей загадочной необъясненностью.
