Александр Терехов - Каменный мост
3 июня (далее)
Я увидел: Москва опустела страшной краткой пустотой новогодней ночи, людей вобрали дома, если остановиться (я не мог, ноги сами несли силой юной, начальной любви), за рекой, за дальними окнами Дома правительства на Серафимовича угадывались живые тени за безобидными занавесками детских расцветок – нам оставили неподвижные машины и фонари, только не людей, чтоб никто не мешал; я спешил правым тротуаром Большого Каменного моста, высоко над черной, обрызганной электрическим серебром водой, коротко и радостно оглянувшись на Кремль – мы дошли! – и свернул направо, на лестницу к Театру эстрады – площадку, где убили Нину, чтоб скрыть кровь, посыпали песком, в углу валялись цветочные букеты.
– Готовились люди, – снизу тяжело поднимался старый… сильно хватаясь за перила. – Песочек, цветы… Вос-стана-авливали картину… Цветочки это я сказал убрать. – Он поднялся, краснолицый ветеран-физрук, сутулый, с высохшими и провисшими плечами, нарядился в белые кроссовки, синие мягкие штаны с лампасами и молодую красную майку, под которую уходила золотая цепочка на загорелой груди; он хрипел, дребезжал – обычный непростуженный голос, долетающий до середины ковра, ринга, поля, конца бассейна, он приближался – примятый, сломанный нос, ультрамодная щетинистая стрижка с безукоризненным пробором, с трудом поворачивающаяся в стороны голова, – издали выставил корявые борцовские руки, подгреб ближе и обнял: здравствуй – и наставил на меня крохотные полузанавешенные старческие глазки. – А ты тоже изменился… Дай-ка я на тебя посмотрю. Не мальчик. Солдатиков все собираешь? Были мы тут в Китае на сборах, хотел купить, а вспомнил – ты ж только русских. Майку привез. А то говоришь, я жадный. Да забыл взять. Телевизионщики, туды их мать, уже прибегали… Глянь, ничего, что я тут – похулиганил? – Он хитро сморщился, угадывая: понравится? нет? – на освещенной до белого набережной выставили пару носилок, накрытых простынями, из-под простыней торчали босые ноги. – Я как мыслил, – хрустели в физруке железные рычаги, собирая из звуков слова, слова с вязким грохотом ленточным транспортером подавались наружу. – Для впечатления! Никто не поймет: откуда, а спросить побоятся. И страх: а вдруг мы простыни снимем и попросим по одному подойти. Все знают: убийца подойдет – на трупе выступит кровь. А я попросил борца легкого веса с факультета единоборств и девочку гимнастку, Лена такая, кандидат в мастера, полежать за зачет – спокойные такие ребята, спортсмены, – они и уснут там. Не нравится? А если хочешь меня послушать: пусть будет!
Пора спускаться; он полз следом, грохоча непрерывно, как камнедробильный механизм:
– Да пойдем, а то скоро куранты. Я им говорю: зачем столько мест? Это ж не футбол! Ну, сколько там свидетелей – ну, десять. Самое большее – двадцать, – растопыривал пальцы, – вон их повели.
Телевизионщики выводили из автобуса людей с забинтованными лицами, свидетели в синих больничных халатах брели слепо, свободными им оставили уши и рты, каждого провожали (и руки оказались забинтованы), помогали переступать аппаратуру и обходить мачты освещения, вели к выстроенным амфитеатром ярко освещенным белым скамейкам, каждого на свое, пронумерованное синим числом место, и прихлопывали по плечам: садись здесь – заполнялись первые ряды, телевизионные засаленные люди пробовали звук, менялся свет – проходом меж рядов, на середину площадки вынесли три небольшие трибуны – сразу положу руки, чтобы не видна дрожь; я остановился: когда окажусь там, где все станет видно, я не увижу ничего за белым кругом полупустых рядов, забинтованных, поворачивающихся на звуки лиц – и я осматривался напоследок, поднимал голову на мост, к небу – звезды? – может быть, где-то она… нет, ее бы не пропустили, но вдруг кто-то есть, кроме нас.
– Пока толстый не подошел, опаздывает, туды его мать, как всегда, профессор! ты мне задачу поставь, правильно я понял твой настрой. – И физрук щекотно прошептал мне в ухо: – Валим Микояна?
– Ты что? Выясняем, как на самом деле.
– Да я так и понял! – захрипел физрук, быстро оглянувшись. – Выясняем, так сказать, обстоятельства, компетентные органы. – И дошептал: – И валим Микояна.
Я повернулся к нему:
– Ты не понял?! Мы устанавливаем ПРАВДУ! – И еле сдержался, не замахнулся, не крикнул!
Физрук смолк, словно что-то пережевывая, и обиженно отвернулся:
– Вот не можешь ты просто, без этих, своих… выебонов… – Еще помолчал. – Правду. Правду. Конечно, правду. Для чего я еще пришел. Только больше не приду. И позовешь – не пойду. Остарел, видно, не гожусь! Семьдесят шесть двенадцатого июня. Вышел из доверия. Зря я тебе майку из самого Китая вез. Злой ты стал такой последнее время, ничего тебе не скажи. Правда! Но как положено, перед стартом – рисуем план боя: какую правду? Для чего правду? Задаем направление. Чтоб от правды польза была. Если не так старый понял, скажи: валим Шахурина – и завалим Шахурина. А на меня не кричи. Здесь студенты мои лежат.
– Ты можешь понять?! – вцепился я в физрука, он горько качнул головой и вырвался, и рывком обнял нового – рыхлого, бледногубого с опрятной православной бородкой мужчину в сверкающем костюме:
– Всегда ждем – профессора! Заставляешь, гад, нервничать. Вот-вот же пробьет!
– Добрый всем вечер! – профессор недоверчиво, с плохим предчувствием отдал девушке с телевидения кожаный портфель, отключил мобильник, отдал и его. – На сколько сегодня? Час, полтора? Утром лечу в Екатеринбург к клиенту. Да, все возимся с телекомом. Отдыхали? А загар свежий. А вы как всегда, – он еще раз с удовольствием приобнял физрука, – загорелый, красивый… Молодой! А прическа! – с восторгом щекотал пальцами по строго расположенной седине. – Люблю это дело, надо было мне в парикмахеры…
Физрук вкрадчиво прохрипел:
– А вот скажи, батюшка… Тьфу ты… сегодня – профессор! Раз ты завел такой разговор, а как ты любишь, чтобы там у женщины: прическа, налысо или чтобы – как есть?
– Когда как, – неопределенно ответил профессор и мигнул мне. – А вам как?
– Мне что-то в последнее время одни голенькие попадаются.
– А вот как с этим обстояло в советское время? – посерьезнел профессор.
– Да никто ничего не стриг! И не знали! – грохотал физрук, массируя себе левое предплечье, намеренно оставляя меня за спиной. – И за границей, когда выезжали. И польки были, как наши. И венгерки. И кубинки. А немки – так они и сейчас даже под руками не бреют! Только если татарка попадалась. Татарки все бреют.
– А француженки? – спросил я.
Физрук запнулся и признал, глядя на носки кроссовок:
– Француженок у меня не было.
Нам велели готовиться, пожилые девушки подошли прикрепить микрофоны.
