Рязанов Михайлович - Ледолом
Сначала я не почувствовал холода, но через какое-то время, обследовав бокс и прислонившись спиной к стене, даже через бушлат ощутил лёгкое охлаждение меж лопаток. Чтобы не продрогнуть, принялся вышагивать по диагонали — четыре шага получалось, с поворотом.
Время тянулось невероятно медленно. Иногда из коридора доносились непонятные обрывки чьих-то разговоров. Может быть, с вахты, у входа. И снова ти-ши-на.
Терзала меня неизвестность. Долго мне ещё торчать в этой продырявленной «консервной банке»? Почему не вызывают на допрос? Что они от меня хотят?
Спросить — не у кого. В дверь не постучишь — всё равно что по тёрке кулаком колотить — до костей кожу и мышцы обдерёшь. Да и никто не услышит тебя. Кричать? Какая причина? Милиционер предупредил: «Когда понадобишься — вызовем». Попроситься в туалет? Ещё терпимо. Да тут пронеслась в воображении недавняя позорная сцена в нашем дворе. Надо же такому случиться, когда по тропинке шла именно ОНА! Это совпадение повергло меня в глубокое отчаянье.
…С малых лет я страдал, с трудом переносил нахождение в узком замкнутом пространстве. Сколько раз Герасимовна успокаивала из-за двери, когда меня надолго запирали в комнате. Как собачёнка выл без остановки. Наверное, в те времена со мной случались истерики. Сейчас — держись!
…Чтобы успокоиться, присел на корточки в угол. Оказывается, угловые стыки железных листов аккуратно заварены. Или сварены, не знаю, как точнее выразиться. Ни единой щёлочки. Порог обогнут металлом. Классная работа! Даже металлическая же воронка глазка в двери тоже мастерски припаяна к железному полотнищу, завёрнутому на торцы. Научиться бы так владеть газовым паяльником. Мечта! Работая на заводе, мне удавалось электросваркой восстанавливать стёртые детали машинных узлов. После токари доводили их до нужного калибра. Правда, получалась «наварка» у меня не всегда как надо — опыта не хватало.
…Однако проходил час за часом, томительно, а обо мне словно забыли. Я уже упомянул о нетерпении одиночества. А тут ещё, запертый в железную «гробницу», вовсе не находил места, еле сдерживая рвавшийся из груди вопль. Наконец, не вытерпел и крикнул в воронку глазка:
— Дежурный!
Никакого ответа. Повторил. Выждал — результат тот же.
Мозг лихорадочно сверлила одна мысль: для чего они меня здесь держат и как долго эта пытка будет продолжаться?
Мне казалось: минула уже уйма времени и наступила ночь. В барак я не вернулся. Фактически — прогул. О работе на заводе ничего милиционерам не расскажу. Лишь бы тётя Таня не насплетничала. Она, конечно, знает, что я работаю, но где конкретно, не ведает. А может быть, и разнюхала. У Славки. Или у мамы.
По моим предположениям, сыщики должны были вернуться к нам с обыском. Догадка моя, к сожалению, оправдалась.
Однажды тётя Таня остановила меня возле калитки, я не успел и за верёвочку дёрнуть, как она расспрашивать принялась нахально: чем я занимаюсь, «как жись», где работаю? Я не стал распространяться, кратко ответил: на ЧТЗ слесарем — и прошёл к своему тамбуру. Наши мастерские и в самом деле значились, наверное, сельским филиалом завода-гиганта, который помогал запчастями и другими материалами колхозам и совхозам. Это мы называли мастерские по ремонту сельхозтехники заводом. Для солидности.
А вот о «банкете» придётся следователям выложить всё, как было. С подробностями: как пили брагу и закусывали халвой. Хотя лучше было бы ментов вообще не посвящать в это дело. Но если начнут допрашивать — придётся. И я снова проигрывал в уме возможный допрос. В чём моя вина? Никто ведь во время пиршества и словом не обмолвился, откуда у Серёги появилась халва. На этом я и буду настаивать: не знал — и всё.
Конечно, нечестно с моей стороны скрывать от следователя (или, сколько их там будет) то, о чём я догадывался, смакуя восточную сладость. Но придётся, чтобы не запутать себя и других. Пусть сами ищут, откуда она у Серёги появилась. Меня угостили — это правда. А за остальное пусть отвечает Рыжий. Впутал нас в это поганое дело. Да и мы хороши.
Опять вспомнилось, как мне не хотелось на этот день рождения, названный Серёгой почему-то «банкетом», идти. Но не устоял, согласился. Смалодушничал. И вот влип в это бесчестье.
Чем дальше я рассуждал, меряя диагональ бокса туда-сюда, тем больше клял себя, что поддался уговорам. Ну зачем? Шёл домой, чтобы увидеться с мамой, братишкой, а забрёл к вору и ел краденое! Ведь не хотел, что-то неладное чувствовал, а всё-таки переступил порог калитки, пошёл, как телёнок на верёвочке, за Серёгой. Подумал бы: за кем идёшь? Кто тебя на верёвочке ведёт — ведь по его вине погиб человек, он Моню подтолкнул с перила железнодорожного моста под колеса товарняка… Не руками, разумеется, но… Никакого оправдания Серёге не может быть — повинен. И я поплёлся за убийцей.
И снова мелькнула спасительная мысль, что следователь разберётся и отпустит меня. Как тогда начальник отделения Батуло. А я больше никогда не буду допускать подобных глупостей. Никогда! Лишь бы не посадили в тюрьму. А вдруг меня задержали по другому поводу? Но подсознанием я понимал, что стараюсь обмануть себя. Ничего из этого не выйдет, подсказывал разум. Беда неотвратимо висит над моей глупой головой. И наказание — позорное, гнетущее, несмываемое. Навсегда.
За несколько часов пребывания в боксе я нашагал, наверное, ни один десяток километров, чтобы не продрогнуть и не заболеть. Чувствовалась изрядная усталость всего тела, особенно ног. Но я продолжал мерить диагональ квадрата пола.
В этой «тёрке»-коробке к тому же давила духота — клетушка никогда не проветривалась, и я дышал чьим-то пропущенным через чужие лёгкие — многократно! — воздухом. Вспомнились затяжные нырки на Миассе. Что за камера такая? Зачем её сделали? Стоило мне на минуту остановться, прислонившись спиной к «тёрке», и смежить веки, как на моём мысленном экране возникала мама, которой, наверное, тётя Таня взахлёб обрисовала арест сына. До чего отвратительна эта унизительная сцена возле общественной уборной! Как я посмею взглянуть в глаза Миле?!
Забегая вперёд, скажу: за все последующие годы моей жизни встречи этой не случилось.[544] И, может быть, к лучшему. Для меня. Только от одного воспоминания этого сортирного издевательского эпизода уши мои каждый раз раскалялись докрасна — я чувствовал, как они горят. Стыд неописуемый. Поэтому я избегал думать об этом несмываемом позорище. Сейчас же он мучил меня, и я не знал, куда деваться, поддавшись нахлынувшему беспредельному отчаянью. Однако удержал себя неимоверным усилием воли, чтобы не заорать, не завыть….
Оживали в памяти и многочасовые ожидания мамы в закрытой комнате, когда урёвывался до горячих слёз, струившихся по щекам и капавших с подбородка. Но мне удалось отогнать и эти нахлынувшие детские воспоминания, казалось уже давно забытые.
…Кого я жду? Сегодня же понедельник, двадцать седьмое февраля! Мама на работе. Ко мне никто не придёт! Наконец послышались приближающиеся твёрдые шаги, засветился и погас «волчок» — меня кто-то разглядывал из-за двери. Раздался скрежет железного засова, бряцанье ключей, и дверь распахнулась. Я стоял, прижавшись к противоположной от входа стене. Ждал.
— Фамилия? — сурово спросил милиционер.
Я назвался.
— Полностью! Фамилия, имя, отчество, число, месяц и год рождения. Где родился?
Выполнив приказание, получил ещё одно:
— На выход! Шевелись!
Ватными ногами я переступил порог камеры-«тёрки».
Слева (я не мог его видеть из камеры) стоял цыганистый сыщик. Наверное, «сдал» меня другому милиционеру — своё дело выполнил. Выходит, сутки их смена продолжается. Да, работёнка не из лёгких.
— Налево! Вперёд по коридору, — распорядился принявший меня сотрудник, такой же здоровяк (специально их, что ли, по росту и физическим данным подбирают?), как цыганистый. Оно и понятно: чтобы любого мог в бараний рог скрутить.
— Стоять! — услышал я голос «нового» милиционера. — Заходи!
Я зашёл в кабинет, на двери которого была прикреплена металлическая ромбовидная табличка с номером четыре. Снял шапку. Поздоровался. Но ответа не получил — молчание.
Передо мной напротив сидел, вероятно, невысокого роста средних лет человек с невыразительной внешностью. Мне он показался, увиделся каким-то серым.
— Задержанный Рязанов доставлен, — отрапортовал приведший в кабинет конвоир. Проходя по коридору, я заметил на стене застеклённую табличку с надписью «Следователь». Без фамилии.
Взглянув на меня, он как-то невнятно, скороговоркой назвал свою фамилию и звание, но я из-за сильного волнения тут же забыл их.
Хорошо освещённая комната с зашторенными окнами после бокса настроила меня на более оптимистический лад.
От следователя пахло «Тройным» одеколоном. Как от отца. Не то что от задержавших меня сыщиков, от них несло по́том — в бане, что ли, подолгу не мылись? И мой конвоир источал тоже едкий запах пота.
