Владимир Колотенко - Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия
– Ясное дело, – говорю я, – четвертая! Какая же еще?
– Значит мы с тобой…
– Ясное дело!
Лена задумывается, затем:
– А ты знаешь, что эта кровь принадлежит к редчайшей группе. Из всего многомиллиардного населения планеты она обнаружена лишь у полуторамиллионов человек. Это, кажется, каких-то две десятитысячных процента. Жуть какая редкость!
– Да-да, – говорю я, подмигнув, – мы с тобой редкие птицы.
– Да уж…
– И, понимаешь, сказал тогда Жора, – продолжаю я, – теперь для власти над миром нам совершенно не нужны ни Копье Судьбы, ни Чаша Грааля… Ни античная камея…
– Для власти над миром? – спросил я.
– Ну да! Для власти глубокого понимания мира, – сказал Жора, – понимания и власти добра. И как только мы откроем миру этот самый строительный материал Вселенной… ну, «частицы Бога», мы тотчас же выстроим без всяких усилий твою Пирамиду. Вылепим…
Он молча кистями обеих рук с растопыренными пальцами сымитировал работу скульптора, лепящего из глины свою вселенную. Затем кивнул и привычно дернул скальпом. Затем:
– Беда не приходит одна… – как-то кротко и обреченно вдруг произнес он.
– Какая беда?!. – спросил я.
Жора не ответил.
– И все же, – попытался было я увести его мысль от беды, – Бог щедро одарил нас…
– Бог скуп на щедроты, – прервал меня Жора, – и это Его дар.
О какой беде он говорил? Он предчувствовал свое поражение?
– И все-таки зря мы с тобой, – грустно проговорил Жора, – так и не применили наше основное оружие в битве за совершенство.
– Какое еще оружие? – спросил я.
– Ты ведь сам когда-то говорил, что…
– Какое оружие? – перебил я его.
– Этническое…
Я был поражен Жориным признанием.
– Но зачем?! Это же…
Жорин скальп сперва нервно дернулся к затылку, затем медленно вернулся на место. Жора грустно посмотрел на меня и произнес с сожалением:
– Мы так и не вычистили с тобой Авгиевы конюшни человеческой жадности.
И он снова процитировал Сократа:
– «…гораздо труднее – уйти от нравственной порчи…». Нам это не удалось. Зато мы отрыли, наконец, для мира его философский камень…
– Открыли!
– Отрыли, открыли… Гены Иисуса – вот Эликсир Бессмертия! Это ясно?
Хм! Мне это было ясно всегда! Но не все ясно Лене:
– Гены Иисуса?!. Эликсир?!. То есть… Как это?..
Она на секунду задумывается и вдруг радостно восклицает:
– Ах, да!.. Ну да!.. Ну, конечно!.. Ну, как же?!.
– Это ясно? – снова спрашиваю я.
– Ну ты что?!. А как же!..
– Другого, – заключил тогда Жора, – просто не может быть! Теперь важно напоить этим эликсиром всех и каждого. Вот задача!
– Вот мы и постараемся, – сказал я.
– Что ж, – сказал Жора, – узбеков вам.
– Каких еще узбеков?
– В смысле – успехов…
Он улыбнулся, помолчал, затем:
– И знаешь… шестьдесят девять – это шестьдесят девять… Как не крути, и какие бы ты не пил эликсиры…
Да уж, как не крути! Что да, то да…
– Слушай, я уже на два года старше Лео…
Жора никак не мог прикурить свою трубку. Наконец ему это удалось.
– Мне хочется лишь одного, – выдохнув струю сизого дыма, тихо произнес он, – чтобы никто не нарушал моего одиночества.
Затих на секунду и, снова улыбнувшись, добавил:
– Но и не оставляли меня одного…
Вскоре все повторилось: и звезда на востоке, и волхвы, и их дары… Ведь всякое будущее содержит в себе частичку прошлого. И его, это будущее, нужно жадно звать, тянуть к себе, приближать… Сегодня! Сейчас!
– Правда?!.
Лена аж подпрыгивает! Я киваю: да, правда! Она просто бросается мне на шею.
– И вам удалость?!!
Я только нежно прижимаю ее к себе. Кожей щеки я чувствую ее губы, затем нахожу их своими губами и целую, целую… Затем мы усаживаемся на свои места, и я, как ни в чем не бывало, продолжаю:
– И представь себе, – говорю я.
– Представляю…
Теперь мы только смотрим в глаза друг другу. И молчим… ее глаза просто сияют от счастья! И это тоже чудо!
Чудесно!
Глава 15
Нам удалось получить один-единственный клон Иисуса, один-единственный…
– Да, ты говорил…
– Он быстро рос… Казалось, он был таким же, как все мальчишки его возраста: белокожий, густочерноволосый, вихрастый, ловкие руки и быстрые ноги, звонкий заливистый смех и немыслимо зеленоглазый… Он рассказал:
– Я помню, мне было лет пять или шесть, и это было весной и, кажется, в субботу, мы играли у ручья… По уши в грязи, конечно же, босиком, с задиристыми блестящими глазами, вихрастые мальчуганы, мы строили плотину. Когда перекрываешь ручей, живую воду, пытаешься забить ему звонкое горло желтой вялой мясистой глиной, которая липнет к рукам, вяжет пальцы и мутит прозрачную, как слеза, нетерпеливую воду, кажется, что ты всесилен и в состоянии обуздать не только бурный поток, но и погасить солнце. Я с наслаждением леплю из глины желтые шарики, большие и маленькие и бросаю их что есть мочи во все стороны, разбрасываю камни, и в стороны, и вверх, и в воду: бульк!.. У меня это получается лучше, чем у других. Гладкая вода маленького озера, созданного нашими руками, пенится, просто кипит от такого дождя, и я уже не бросаю шарики, как все, а леплю разных там осликов, ягнят, птичек… Особенно мне нравятся воробышки. Закусив от усердия губу и задерживая дыхание, острой веточкой я вычерчиваю им клювы, и крылышки, и глаза. Не беда, что птички получаются без лапок, они, лапки, появятся у них в полете, и им после первого же взлета уже будет на что приземлиться. Несколькими воробышками придется пожертвовать: мне нужно понять, как они ведут себя в воздухе. Никак. Как камни. Они летят, как камни, и падают в воду, как камни: бульк! Это жертвы творения. Их еще много будет в моей жизни. Надо мной смеются, но я стараюсь этого не замечать. Пусть смеются. Остальные двенадцать птичек оживут в моих руках и в воздухе, и воздух станет для них родной стихией. А мертвая глина всегда будет лежать под ногами. Мертвой. В ней даже черви не заведутся. Наконец все двенадцать птичек вылеплены и перышки их очерчены, и глаза их блестят, как живые. Они сидят в ряд на берегу озера, как живые, и ждут своей очереди. Я еще не знаю, почему двенадцать, а не шесть и не сорок. Это станет ясно потом. А пока что, я любуюсь своей работой, а они только подсмеиваются надо мной. Это не злит меня: пусть. Мне нужно и самому подготовиться к их первому полету. Нужно не упасть лицом в грязь перед этими неверами. Чтобы глиняные комочки не булькнули мертвыми грузиками в воду, я должен вложить в них душу. Надо сказать, что весенние воробышки, вызревшие из глины – это моя первая любовь! Я беру первого воробышка в руки, бережно, как свечу, и сердце мое бьется чаще. Громко стучит в висках. Я хочу, чтобы эта глина потеплела, чтобы и в ней забилось маленькое сердце. Так оно уже бьется! Я чувствую, как тяжесть глины приобретает легкость облачка и, сжимая его, чувствую, как в нем пульсирует жизнь. Стоит мне только расправить ладони, – и этот маленький пушистый комочек, только-только проклюнувшийся ангел жизни устремится в небо. Я разжимаю пальцы: фрррр! Никто этого «фрррр» не слышит. Никто не замечает первого полета. Я ведь не размахиваюсь, как прежде, чтобы бросить птичку в небо, и не жду, когда она булькнет в воду, я только разжимаю пальцы: фрррр! Я не жду даже их насмешек, а беру второй комочек. Когда я чувствую тепло и биение маленького сердца, тут же разжимаю пальцы: чик-чирик! Это веселое «чик-чирик» вырывается сейчас из моих ладоней, чтобы потом удивить мир. Чудо? Да, чудо! Потом это назовут чудом, а пока я в этом звонком молодом возгласе слышу нежную благодарность за возможность оторваться от земли: спасибо!
Пожалуйста…
И беру следующий комочек. Все, что я сейчас делаю – мне в радость. Когда приходит очередь пятого или шестого воробышка, кто-то из моих сверстников, несясь мимо меня, вдруг останавливается рядом и замерев, смотрит на мои руки. Он не может поверить собственным глазам: воробей в руках?!!
– Как тебе удалось поймать?
Я не отвечаю. Кто-то еще останавливается, потом еще. Бегающие, прыгающие, орущие, они вдруг стихают и стоят. Как вкопанные. Будто кто-то всевластный крикнул откуда-то сверху всем: замрите! И они замирают. Все смотрят на меня большими ясными удивленными глазами. Что это? – вот вопрос, который читается на каждом лице. Если бы я мог видеть себя со стороны, то, конечно же, и сам был бы поражен. Нежный зеленовато-золотистый нимб вокруг моей головы, словно маленькая радуга опоясал ее и мерцает, как яркая ранняя звезда. Потом этот нимб будут рисовать художники, о нем будут вестись умные беседы, споры… А пока я не вижу себя со стороны. Я вижу, как они потихонечку меня окружают и не перестают таращить свои огромные глазищи: ух ты! Кто-то с опаской даже прикасается ко мне: правда ли все это? Правда! В доказательство я просто разжимаю пальцы.
«Чик-чирик…»
– Зачем ты отпустил?
Я не отвечаю. Я беру седьмой комочек. Или восьмой. Они видят, что я беру глину, а не ловлю птиц руками. Они это видят собственными глазами. Черными, как маслины. И теперь уже не интересуются нимбом, а дрожат от восторга, когда из обыкновенной липкой вялой глины рождается маленький юркий звоночек:
