Воображаемые жизни Джеймса Понеке - Макерети Тина
Невероятность происходящего переполняла мои чувства. Почему так много окон и так мало дверей и почему все эти окна закрыты для мира? Дома. Фабрики. Один чертов ряд за другим. Улицы переполнены – как можно было найти дорогу в такой прорве народу? Как можно их всех накормить? Как они все разговаривали друг с другом? Вокруг, даже посреди широкой реки, где мы плыли, стоял грохот, похожий на отдаленные раскаты грома. Звук не прекращался. В глубине души я знал, что этот звук проникнет даже в мои сны на всю мою оставшуюся жизнь. Не думаю, что преувеличиваю свои впечатления – воспоминание об этом для меня так же отчетливо, как смерть моей матери. На несколько долгих мгновений я почти уверовал, что оказался в Аду миссионерской Библии. Чтобы подбодрить себя, я попытался представить, что люди на улицах были такими же, как я сам и те, с кем я был знаком. Эта уловка мало помогла. Среди хорошо одетых попадались фигуры настолько изможденные и в таких лохмотьях, что мне было непонятно, как они держались на ногах. Я не понимал правил этого места.
Возможно, наше прибытие вызвало у меня лихорадку, ибо это был самый настоящий калейдоскоп, панорама. И вдруг мой ужас отступил перед чудом. Перед моими глазами предстал купол собора Святого Павла, уже не расплывчатое пятно на фоне хаоса, но идеальный купол, серо-зеленый, увенчанный чем-то настолько желтым, что мне пришлось присмотреться тщательнее, – и постепенно я все больше убеждался, что это был крест на золотом шаре. Прошло несколько минут, прежде чем я осознал, что это был крест из настоящего золота, вещества, о котором ходило столько легенд. Я его раньше не видел и не ожидал, что оно будет так сиять даже издалека. Иногда что-то не кажется важным или даже возможным, пока ты не увидишь это собственными глазами, и тогда ты понимаешь, почему об этом столько говорят. Этот золотой крест возвышался над великим и закопченным городом уже больше ста лет, и все же он продолжал направлять свой сверкающий луч на таких странников, как я. Он сверкал среди хаоса: совершенство Господа, воплощенное человеком. Благоговение распирало мне грудь, и у меня мелькнула мысль, что я увидел, пусть мельком, на одно мгновение, почему сюда стекались английские племена. Возможно ли было узреть божественное в хаосе и безумии такого места? Неужели мой слух был недостаточно развит, чтобы расслышать музыку в этом реве? Я понимал, что эта тайна была мне пока не по силам, и задался целью ее разгадать.
Люди вокруг меня были слишком заняты для подобных размышлений. Даже Художник, у которого не было корабельной работы, усердно делал наброски и писал заметки. Я предполагал, что его наверняка снедали мысли о возвращении домой, чувства, которые угрожали захлестнуть его, не подчини он их воле карандаша. Поэтому я наблюдал этот странный новый мир в одиночку, и вдруг сквозь мои страхи прорвалась волна возбуждения. Я был здесь, дерзкий на язык мальчишка-маори, сирота, который слишком много о себе возомнил. Я прибыл в один из величайших и богатейших городов мира, где королева Виктория сидела на своем троне и отправляла подданных в дальние уголки Земли, чтобы подчинить ее своему владычеству. Что же это была за королева, если ее власть простиралась так далеко и подчиняла себе так много людей? Я вовсе не удивился бы, окажись она сама размером с собор Святого Павла, с золотой короной на лучезарной голове.
Потом я увидел кое-что любопытное. Когда мы подошли ближе к докам, я заметил в отдалении, в грязи вдоль линии отлива, несколько детей – некоторые из них были ближе к младенчеству, а некоторые – к взрослому возрасту. Их ножки и голени засасывал ил, но они сгибались, погружая в него еще и руки по самые локти, шаря по дну. Мне вспомнились собиратели у нас дома, приходившие на берег, чтобы накопать pipi или toheroa, оставленных щедрым морским приливом. Но здесь было не место искать еду. Ил для этого был слишком черным и грязным. Поднимавшийся от него запах, даже с нашего расстояния, заставлял меня прикрывать нос. Дети наклонялись и шарили, наклонялись и шарили, и с радостным возгласом выпрямлялись, когда кто-то из них вытаскивал пятерню с зажатым в ней предметом – старым деревянным колышком, тряпкой или металлическим кольцом. Они с ликованием помещали это в ведро и затем продолжали поиски. Мне казалось, что я различал их голоса, пронзительные и полные надежды, поднимавшиеся над ропотом и криками стольких мужчин и женщин, но я не мог понять, на что им могли сгодиться их жалкие сокровища. Может, родись я в Лондоне, один из этих голосов был бы моим?
И вот корабль пришвартовался, и люди вокруг нас захлопотали еще больше, и Художник наказал мне собрать вещи, пока сам он искал мальчишку-грузчика, чтобы вручить ему свой багаж. Только это я и мог сделать, чтобы сохранить внимательность и самообладание, ибо мир вокруг нас был сплошной завесой из фабричного дыма и шума. Я бы потерялся тут же, не продолжай Художник давать наставления в привычной для него манере, и вскоре мы удобно устроились в экипаже со всеми его многочисленными чемоданами и моим жалким узлом. От навязчивого чувства опасности у меня сводило живот – мне предстояло встретиться с семьей Художника, и я просто обязан был произвести благоприятное впечатление, поскольку иного способа устроиться в этом городе у меня попросту не было. Да, в деревушках своей родины я считался умным сорванцом, но я боялся, что здешняя толпа поглотит меня так же легко, как ил поглощал ноги той детворы.
Пока мы пробирались по улицам, странные чувства, грозившие полностью завладеть мной, становились все сильнее и противоречивее. Для моего благодетеля я наверняка представлял собой забавное зрелище: глаза распахнуты настолько широко, насколько это было возможно, лицо прижато к маленькому окну, позволявшему немного рассмотреть город. Ехать было неловко и неудобно. Когда колеса снова затрещали – на этот раз особенно внезапно, – мне почти захотелось вернуться на корабль, ужасы которого мне были хотя бы знакомы. Художник сказал мне, что в Лондоне он не был богатым человеком, хотя его отец мог считаться таковым, поскольку владел фабрикой по производству экипажей и судостроительной верфью. За последние пару десятков лет он извлек немало выгоды из всеобщей одержимости транспортом и зарубежной торговлей. В то время я не был способен оценить положение вещей, но Художник явно давал мне небольшое пояснение касательно того, чего мне следовало ожидать. Как я теперь понимаю, он имел в виду, что его семья была достаточно состоятельна и щедра. По-видимому, состоятельнее, чем многие другие.
Этот город был для меня совершенно непостижимым; в тот первый день я и представить не мог, что однажды смогу сродниться с ним или понять, что им движет. Из своего маленького дрожащего окошка я видел тяжело дышащего, наводившего ужас зверя рука об руку с изысканно одетой богиней. На каждый грандиозный жилой дом и статую изумительной работы приходилась яма в земле шириной и глубиной в сотни ярдов, полная грязных людей на строительных лесах, орудующих своими инструментами, или возвышавшийся над всем подъемный кран, с людьми, карабкавшимися в небо по недостроенным остовам домов. Лишь скользкие дороги отделяли свежевыкрашенные здания от стен, рассыпавшихся на куски. На каждом углу было полно детей и стариков, которые мели перекрестки [48] перед пешеходами или выкрикивали названия своих товаров, спешили с доставками или глядели под ноги богачам, высматривая случайную добычу, чтобы тут же ее подобрать.
Мне потребовалось провести еще много дней, шагая по улицам Лондона, прежде чем я научился отличать одно племя, или класс, от другого, и понять правила каждого из них. А в то мгновение я чувствовал себя всего лишь невежественным и беззащитным перед непредсказуемостью такого грандиозного существа. Я даже не думал, что когда-нибудь узнаю его секреты. И все же, в то же самое время, я ощутил величие этого города у себя внутри, как свирепый, неукротимый шторм, и мне захотелось получить частицу его мощи.
