Тюрьма - Светов Феликс
— В доскональности я знаю,— говорит Дмитрий Иваныч.— Едва ли есть камера, в которой я не был, и едва ли есть кто, кого б я… Я имею в виду — из администрации.
— Что ж вы отмалчивались, когда мы ломали голову над нашим морячком — вам карты в руки?
— Посидите с мое, научитесь молчать.
— Да, молчать не умею… Научат, всему научат… Послушай, баня, давай знакомиться, как тебя по имени-отчеству?
— Георгий Владимирович,— он бессмысленно глядит в потолок.
— Жора, значит. Это хорошо. Я, как уже говорилось, Андрей Николаевич, любитель поговорить и послушать…
Он переворачивается на живот, смотрит на говорящего.
— Этот спортсмен — Шура, близкий тебе по возрасту, а может, и по интересам. Прокофий Михайлович, у которого ты неоднократно бывал в гостях, в бане. Твой сосед Ося, с ним тебе, как уже сказано, крупно повезло — храпи, разговаривай, никаких претензий. И наш старейшина — Дмитрий Иваныч Баранов, шесть лет несет, так сказать, вахту в этих морях-океанах, на этих высоких широтах…
— Как шесть лет? Так это… он? Я слышал на сборке, думал… быть того не может…
— Дмитрий Иваныч, вон как приходит слава! Молодой человек не успел заглянуть в тюрьму, а про ваши подвиги ему известно!
Гремит дверь, он переворачивается на спину. Кто-то вошел.
— Уже привели? — молодой голос, напористый.
— Что там, Гена, почему задержка с мясом? — спрашивает старик.
— Пролетели вы с Геной,— говорит Шура,— мясо на своих ногах пожаловало.
Здоровенный малый в халате с длинными, голыми ногами садится в ногах койки, смотрит на него.
— Ты и есть Тихомиров? — спрашивает он.
— Я… — он приподнимается на локте.
— Что ж ты комедию ломал, мертвяка косил —и в бане, и тут?
Он спускает ноги, садится на койке.
— А почему… вы решили…— начинает он.
— Я решил! За тебя решат, тебя тут так раскрутят!..
Он беспомощно оглядывается, шестеро глядят на него…
— Все рассказывай, — говорит вновь пришедший — до конца, тогда поглядим, что с тобой…
— Ты, Гена, по чьей наводке базаришь? — спрашивает Андрей Николаевич.
— Я?… По наводке? Да я тебя…
— Цыц,— говорит Андрей Николаевич, и берет костыль, он рядом с его койкой,— я тебя счас приделаю, паскуда… Чтоб не слышно было, понял?..
..Он ничего не был способен понять, не слышал, чем закончилась перепалка. Впрочем, ничего не произошло: Генка поиграл желваками на побелевшем лице и отошел.
Принесли обед, шестеро сидели за столом, Андрей Николаевич на своей койке, так и ел, не вставая.
Ему подвинули миску, кто-то шлепнул в щи кусок мяса; Дмитрий Иванович дал ложку, сам ел деревянной… Нет, он не мог есть, проглотил несколько ложек, пожевал мясо. От каши отказался.
— Не могу, — сказал он.
— Зря,— сказал Андрей Никотаевич,— выкинут, пожалеешь.
Генка сидел с краю, мрачно молчал, ни на кого не глядел.
После обеда Ося сгреб миски, потащил мыть. Умывальник рядом с сортиром, вроде, и вода горячая.
Выкинут, прямо сейчас выкинут,— стучало у него в голове, а перед глазами кружилась последняя камера, из которой их повели в баню: черные ледяные шконки, грязный пар из разбитого окна, в него прыгает крыса…
Его затрясло, когда распахнулась дверь:
— Дорофеев — выходи!
Генка выскочил за дверь.
— Вот вам и ясность, сказал Андрей Николаевич.
— Грубовато,— сказал Шура,—и не скрывают.
— С кадрами у них плохо, — сказал Андрей Николаевич,— если такое дерьмо идет в дело. Спешка. Что-то происходит…
— Ты, Жора, соберись,— сказал Шура,— они его точно под тебя готовят. Считай, и тут повезло — с таким дураком они каши не сварят. Сразу выкупается. Зачем он заорал? Эх, дурак…
— Жалко я его костылем не достал, — сказал Андрей Николаевич.
— Ему показать достаточно, — сказал Прокофий Михайлович.
— Чего ж они от тебя хотят, а Жора? — Андрей Николаевич вытащил кисет, сыпет табачок на клочок газеты.— Тебя из бани куда притащили?
— В какую-то палату… Не понял. Койка, стол…
— А кто там был? — Андрей Николаевич глядит на него.
— Майор и… Бедарев, что ли? Так он его назвал.
— Вон как! — Апдрей Николаевич зажег было спичку и забыл про нее. Они при тебе разговаривали?
— Нет‚— говорит он.—То есть, при мне, но я не слышал, очнулся, стал соображать, когда кто-то вошел, сестра, что ли? Высокая блондинка. Я не разглядел. У них конфликт с майором, ругались. Потом много набежало. А Бедарева увели, не видел. Майор крикнул старшину — и тот его увел.
— Понятно, Дмитрий Иваныч? — Андрей Николаевич уже курит.— Все в масть! Теперь им надо понять — слышал он чего или нет? Айяяй, такой прокол и для майора!.. А ты не будь лохом, не шутки, все забудь, и что нам сказал — забудь. Не слышал и все. Ничего не слышал. А то онн от тебя не отстанут.
— Нда, — Дмитрий Иванович отложил амбарную книгу, в которой писал, смотрит поверх очков,— кабы кто другой, не сам майор, пришлось принимать оргвыводы, а ему кто укажет? Замнут.
— К нему это не имеет отношения, к Жоре,— говорит Андрей Николаевич,— случайность, накладка: притащили покойника, а он ожил. С Бедаревым игра.
— А ты один, Жора, или у тебя подельник? — спрашивает Шура.
Он вздрагивает, смотрит на него со страхом.
— Да не бойся, нас тебе нечего бояться! Мы хотим понять во что ты влетел? — это Андрей Николаевич.
— Один,— говорит он.— То есть, еще… одна. На Бутырке.
— Баба вложила, говорит Андрей Николаевич.— Как же ты до сорока дожил и ничего не сечешь? В институте преподавал?
— В институте, — говорит он.— Я не могу понять, как это может быть?.. Сборка и… Не где-то там —в Москве.
— Где-то там — это где? В Черной Африке, на Гаити? Чему ты студентов учил? Тебя гнать надо было из института!
— Не горячись, Андрей Николаич,— это Дмитрий Иванович.
— Зла не хватает!..— Андрей Николаевич поочередно закидывает багровые ноги на шконку.— Живет, понимаешь, чистенький, переходит из класса в класс, из десятого в институт, начинает сам учить уму-разуму… Небось, отличник был?
— Нет‚— говорит он,— не всегда.
— И тут ума не хватило… Что ж ты людей не видел, неужто у тебя никто не сидел?
— Нет, — говорит он‚,— не сидел.
— Ладно, не отец, не мать, не дядя-тетя, но из дружков-то, со двора, да в любой деревне каждый второй — или сидел, или вчера вернулся, а кто вернулся, завтра сядет. С луны свалился?
— Я в деревне не жил, я в Москве родился.
— Удивил! А мы, по-твоему — тамбовские?
— Что вы к наму пристали, Андрей Николаевич?..— Дмитрий Иванович берется за амбарную книгу.
— А потому, что глядеть стыдно! Здоровый мужик, в расцвете… Как ты в камеру входишь, чего ты боишься? Ничего у тебя не болит, нас не обманешь, да где тебе обмануть… Да я не видал таких лохов! И влетел, как фраер, можешь не рассказывать, видно. В институт принимал вместе с бабой, с той же кафедры, ясное дело, лаборантка-длинные ножки… Не поделили — да не деньги, кабы деньги, ладно, это дело серьезное, всяк за себя, а тут она кому-то подмахнула или сам схватил студенточку за эту самую — вот и трагедия! Она жене стукнула, та в партком, скандал на людях, услыхали — понесли… Все в наличности, и правильно, получите десятку каждый… Да не о том я хлопочу, чтоб за прием не брать, думаешь, взятки испугался или мне мораль не позволяет? Кто умеет — пусть берет, а у кого есть — пусть платят. Я о том, что такому, как ты, одна была возможность хоть что-то узнать, на сборке оказаться, понюхать, что она такое — да не на Гаити, у себя под носом! Как еще такого научишь?
— Так закон существует? — говорит он.— Разве можно с людьми как со… скотом…
— Закон, говоришь?..—у Андрея Николаевича лицо становится багровым, как его ноги.— Ты где в Москве жил?
— На Лесной,— говорит он,— я и родился там.
— Вон где. Всю жизнь, выходит, с мальчишек ходил мимо тюрьмы, а как везли и везли — не видел? Для таких, как ты, и жилой дом поставили, магазин — закрыли. а тебе — не надо! Да с Лесной она вся на глазах — Бутырка, и новый корпус, где твоя краля тебя поминает!.. Что ты за человек после этого?
