Черные глаза - Симоньян Маргарита

В ушах у Рузанки сверкали жемчужины, похожие на коконы от шелкопрядных червей.

— Мотог подарил? — спросила я.

— Ага. Помирились мы, короче. А что я должна переживать, что он свой экзотический куст какой-то кляче подсунул понюхать? Пусть лучше она переживает!

— Эта позиция заслуживает рассмотрения, — сказала я, не найдя, что сказать.

Фауст внимательно разглядывал похожие на шелкопрядные коконы сережки. Мы двинулись дальше на пляж.

— Это Грачика жены сережки, — вдруг сказал Фауст, ловко прыгая по булыжникам.

— Грачика? Которого грабанули? — я закрыла лицо руками. — Какой ужас! Что будем делать?

— За мидиями нырять, что еще?

— Рузанке не скажем?

— Рузанке? О чем?

И действительно — о чем?

Мы с Фаустом опустили глаза. По безлюдному пляжу брела заблудившаяся корова, бренча колокольчиком. Посмотрев на нас, она понимающе замычала. Дома ее ждал ревнивый бык. У которого, кроме нее, в этом городе было еще очень много коров — сколько, он даже не помнил.

Бачишь, кума, це нигр!

Была типичная на Кубани поздняя осень. Рыжеусая чомга-поганка уже бросила вместе с птенцами свое гнездо из рогоза, перемокли на черной земле бодылки стерни, рак давно потерял ржавый панцирь и забился до первой весны под корягу, но высокое солнце еще отражалось в лиманах, и тихонечко зацветала офонаревшая от ноябрьской жары сирень.

Согреваемые солнцепеком, мы бредем вдоль дороги — угрюмый водитель Гагр, грозный грек со сломанным носом, и всегда молчаливый Андрюха, высокий, худой оператор, в заправленном в черные джинсы вязаном свитере — и тут мне звонит из Москвы отдел городов.

— Скажи, — говорят города, — у вас есть на Кубани какие-нибудь хутора?

— Ну, есть, — говорю, — хутора. Фактически, кроме хуторов, ничего и нет.

— Тогда подготовьте какой-нибудь хутор поприличней, только не спрашивай, для чего. И чтобы у него было чумовое название. В строжайшем секрете! Отвечаешь своим будущим!

Все понятно, думаю я. Раз в строжайшем секрете — значит, Путин прилетит. Только этого нам не хватало.

Мы с парнями сели в свой жигуленок, знающий жизнь не по бумажным фантикам, достали карту. Названия как названия. Старонижестеблиевская, Старые Кирпили, Новые Кирпили, хутор Сухая Щель, хутор Красный Конь, хутор Веселая Жизнь. Ни одного чумового названия.

И вдруг Гагр тычет пальцем в дорожный знак прямо у нашего жигуленка. «X. Казаче-Малеванный».

На следующий день хутор Казаче-Малеванный стоило переименовать в хутор Веселая Жизнь, Красный Конь и Сухая Щель одновременно. Там началась паранойя.

Еще раньше, чем я сама, в крае узнали, что в Малеванном будет телемост с президентом. «Измена!» — спинным мозгом почувствовали краевые начальники.

Рано-вранци поутру в мирные мазанки хуторян постучали. Мужчины в серых костюмах и женщины в розовых кофточках раздали хуторянам «анкэты» и под крики пузатых младенцев, вопли недоеных телок и стоны некормленых казаков заставили тут же их заполнять.

— Нэвжеш сызнова?! — майским градом ударило в головы потомкам недораскулаченных.

Вопросы в анкетах были примерно такие: «Чем вы недовольны? Чем недовольна ваша родня? Чем недовольны соседи? Вы писали Путину? А кто писал?» И подпись — «Администрация».

Потом позвонили мне, какое-то краевое начальство. Разговаривали со мной строго. Примерно так:

— Мы все не дети. И ты не дети. Хорош валять дурака, колись давай, почему Казаче-Малеванный? Кто писал, кто жаловался, кто порочил кубанскую честь? Шо газа нету, так его нигде нету. Шо надои упали, так они везде упали.

— Да надои тут ни при чем! — попискивала я.

— Вот и я бачу, шо нэ при чем. И Путин ваш шо опять же с теми надоями сделает? Сам доить будэ?

— Не будет.

— Вот и я бачу, шо не будэ. А шо хуторскую школу не достроили, так то жиды! Завтра утром усих жидив посадим, а кого не посадим — повесим! Так Путину и скажи. Шоб не волновался.

Я пугалась и малодушничала. Дался, думаю, городам тот телемост. Лучше бы с Ростовом пообщались. Или со Ставрополем. Все-таки у меня на Кубани семья, дети будущие. А телемост — вещь мимолетная, ненадежная. Закончится — изведут меня тут, как клопа-черепашку, вместе с будущими детьми. Красивая девушка пройдет мимо, а со свернутой шеей жить, как говорится…

В хуторе голосят индоутки, бабы носятся вдоль ерыков, расхристанные, продираются цапкой сквозь ровные грядки, начищают сияющие потолки и крахмалят напирники. Все-таки Путин по телевизору будет на них смотреть — стыдно.

Самая расхристанная из хуторских, породистая казачка, косая сажень в плечах, подлетает ко мне, голосит громче всех индоуток:

— Ты, шоли, тут атамануваешь, коррэспондэнтка?

— Ну, я командую, да.

— Объясни мне, будь ласка, нашо ты к Малеванному причепилась? Видкиля ты нас вообще нашла?

— Да по карте просто нашла.

— Шо ты бакы мне забываешь? — могучая женщина подозрительно щурит глаза, разглядывая мое лицо. Вдруг ее осеняет:

— Ты вирменка, чи шо?

— Ну да, армянка.

— Одны биды от оцых вирменев, — обреченно вздыхает казачка. — Пидэм до хаты, хоч горылочки выпьем по-людски, побалакаем.

Казачку звали Галюся. На базу у Галюси гуртом гоготали ленивые индюки, в дальнем теплом хлеву терлись розовыми боками подсвинки, черномазая кошка заглядывалась на подросших цыплят, а у хаты для красоты в старых шинах цвели последние в этом году георгины.

В ее низкой саманной мазанке с голубыми наличниками и утоптанным глиняным полом пахло сдобными паляницами — как во всех незабвенных мазанках колосистых кубанских степей.

У входа за тоненькой занавеской читались заботливые ряды трехлитровых баллонов, набитых солеными синенькими, фаршированными морквой, разноцветным болгарским перцем, острыми огурцами с укропом, мочеными бураками, арбузами, яблоками, компотами из красной и белой черешни, грушевым джемом и сладким вареньем из зеленых арбузных корок — все, для чего пронеслось, моргнув перелетными цаплями, потное и тягучее полевое казачье лето, которому — вот уж ажно ноябрь, а конца и краю нэ выдно.

Из вороха белоснежных перин вынырнула махонькая старушка в платочке, уставила на меня такой же, как у Галюси, подозрительный взгляд.

— Баба Павля, — представила Галюся.

— Павлина Полуэктовна, — строго поправила старушка, продолжая меня разглядывать.

— Звыняйтэ, мамо, — вздохнула могучей грудью Галюся и выскользнула за порог.

— Ты, я бачу, нэ казачка? — спросила меня баба Павля.

— Нет, почему же. Очень даже казачка. Тут родилась, — ответила я.

— Болдырка, чи шо?

— Не. Вирменка, — сдалась я.

— Ааа. Ну, це ще поганее, — приговорила баба Павля.

Галюся в этот момент выносила из погреба слюдяное домашнее сало, моченые яблоки и бутыль желтоватой горилки.

— Як с горылка, то и в аду нэ жарко! — справедливо заметила Галюся и тут же заголосила:

— Виду ты нам прынэсла, Марыиа, на вись билый свит! — Галюся налила, хлопнула и налила еще. — Та шо, всэ одно помырать.

— Никому нэ трэба помырать! — я тоже опрокинула стопку и собрала в кулак остатние знания ридной балачки. — Ты подывыся на это с другой стороны. Вам шо на хуторе трэба?

— Нишо нам нэ трэба! Всэ у нас е! — горячилась Галюся.

— Газу немае, — строго отрезала баба Павля, которая не отставала от нас по горилке.

— Звыняйтэ, мамо, — снова вздохнула могучая Галюся.

— О! Газ! Вот за газ и побалакаете с Прэзыдэнтом! — успокаивала я.

— А шо, за газ разрешат побалакать? — недоверчиво посмотрела Галюся.

— А хто жеж нам запрэтить? Мы жеж край особой судьбы! — увещевала я. — Шо вы кажете, Полуэктовна?

Баба Павля поправила свой крахмальный платочек, откусила бочок моченого яблочка, оценив, так ли Галюся солила, так ли мочила, подумала и сказала: