Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

После того, как я порвала с Толлефом, в отношении родственников ко мне проскальзывает холодок. В первую очередь скрытое осуждение: я представила этого человека семье, заставила их принять его, а потом просто взяла и вышвырнула. Кроме того, легкое презрение или снисходительность: сначала я возомнила, что у меня с ним серьезно, съехалась с ним, ввела в семью, а потом взяла и передумала! Это было хорошо знакомое чувство, что меня никогда не воспринимают всерьез. И наконец, то, что заслоняет собой все прочее и причиняет самую сильную боль: равнодушие.

Толлеф — не тот человек, который может разбудить сильные чувства. Он не особенно хорош собой, но мне всегда нравился его живой ум. Из-за того, что его отец был алкоголиком, Толлеф всегда держался подальше от спиртного. Когда отец умер, Толлеф немного ослабил контроль, но я никогда не видела, чтобы он его потерял. Мы с ним остались вдвоем в съемной квартире на полнедели в августе, остальные перед началом учебы уехали куда-то или навещали родителей. То лето было невыносимым. Последний семестр Руара в Университете Гётеборга подошел к концу, а я ведь эти полгода больше времени провела в Гётеборге, чем в Осло. Потом Руар укатил на все лето с семьей на дачу в Южной Норвегии, а я осталась одна и чувствовала себя отвратительно.

Я провела ужасную неделю с семьей во Фредрикстаде, вошла в квартиру, а дома только Толлеф. Он вернулся из Афин, привез кампари и красное вино, и мы выпили. Я стала рассказывать ему о Руаре, подшучивая над собой.

— Моя жизнь превратилась в хаос, — жаловалась я. Я здорово набралась, чтобы не думать о Руаре, о его загорелых дочках и Анн в соломенной шляпке и с безупречным педикюром. Я помнила все, что он рассказывал об этом месте: знала, где там осиное гнездо, гамак, мостки для купания. Я думала: нет ничего такого, без чего я бы не могла прожить. Ничего, что связывает меня с ним, что имеет отношение к нему и ко мне, к нам обоим. Но потом понимала — есть. И представляла нас там вместе. Домик, обшитый деревянными панелями, жесткое постельное белье. Закат и вино. Я пересказывала Толлефу все, что говорил Руар, Толлеф коротко кивал, подливал мне кампари и апельсиновый сок. Я спросила, чего хорошего он прочитал за лето. Он назвал роман Дага Сульстада «Учитель гимназии Педерсен» и последний сборник новелл Хьелля Аскильдсена. Аскильдсена я тоже прочитала, а Сульстада — нет.

— Чтение стало моим единственным утешением, — сказала я. — И красное вино, — я подняла бокал с кампари и соком.

Мне казалось, тот вечер я запомню навсегда: столько раз менялось настроение и чувства. Мы много смеялись. Я немного поплакала. Мы говорили и говорили. Мы читали друг другу вслух из «Парящего над водой» и хохотали до колик.

— «Ты же такой дока по части языка, — сказал я, — читал Толлеф бесцветным голосом. — А я вот интересуюсь. Что такое „сплошь и рядом“? Я знаю, что такое „рядом“. Но „сплошь“ тут при чем? Ты-то должен это знать».

Потом я читала вслух из книги «Цветочный натюрморт Яна ван Хейсума», которую мы проходили по истории литературы. Это, наверное, одна из самых прекрасных книг, какие мне доводилось читать, и Толлеф согласился со мной.

Помню, как я думала о близнецах Беньямине и Анне: розовый бутон и незабудка — точно как мы с Халвором; я обвиваю руками шею своего брата-близнеца и еще немного плачу над Халвором, который завел ребенка с женщиной, которая не хотела его в мужья. И тогда Толлеф обнял меня. Почему Халвор и тетя Лив отдалились от нас, что стало причиной? Покупные хлеб и варенье, дешевые духи тети Лив или то, как она складывает постельное белье и полотенца? Я была пьяна и стала ужасно сентиментальной.

Наши губы встретились. Я до сих пор считаю этот вечер незабываемым.

Боб родом из Колботна, на нем голубые купальные шорты, на голове — бессчетное количество светлых косичек. Какой-то человек ходит по пляжу и продает прохладительные напитки из сумки-холодильника, он повторяет нараспев: «Кока-кола, севен-ап, фанта, пиво…» Мы купаемся, несмотря на флаги, предупреждающие о высоких волнах, а волны и вправду огромные, на мне только трусики бикини. Боб хватает меня, прижимает к себе, я не сопротивляюсь. Он говорит, что вот так — почти без одежды — я прекрасна и что я ему нравлюсь с мокрыми волосами.

— Думаю, пора тебе что-нибудь выпить, — говорит он.

Мы идем вместе вдоль берега, он рассказывает о своей работе — он дальнобойщик. Это так далеко от меня, в чем-то комично и в то же время экзотично. И всё вместе — то, как он разговаривает со мной, и смотрит, и дотрагивается, — рождает во мне подспудное желание просто сидеть рядом с ним в высокой кабине его фуры с видом на широкую пыльную дорогу и дальние дали. Просто сидеть, и все. Забыть обо всем и обо всех, не думать о планах на будущее. Ехать и ехать, просить его остановиться, если мне надо сходить по-маленькому — в канаве или на грязной заправке. Хот-дог, теплая кола, упаковки жевательной резинки, потные подмышки, которые я мою холодной водой и маленьким кусочком твердого мыла в маленькой раковине или в грязном ручье, уходящем в бетонную трубу под дорогой. Картинки в моем воображении сменяют одна другую. Бутылки из-под лимонада с потертыми этикетками, которые мы наполняем водой на заправках. Переполненные пепельницы. Само присутствие Боба так явно. Пульсирующие вены и рельефные мышцы под теплой кожей. Его косички, руки, золотистые волосы на ногах, губы припухлые и немного потрескавшиеся, но мягкие и нежные, сигаретный дым в кабине и опущенное стекло. Прикуривать ему сигареты. Неожиданные вопросы, которые застигают врасплох, — о моем детстве, о первом школьном дне, о местах, где я бывала, о первых попытках изучить свое тело. Я почти чувствую, как его рука незаметно проникает под мои джинсовые шорты, властно скользит по коже. Близость на грязных сиденьях, когда мы останавливаемся. Я явственно ощущаю запах немытых тел, когда думаю об этом, о прокуренной машине и дороге.

Я почти совсем не занимаюсь, время бежит быстро, а мне хочется отдохнуть от своей дипломной работы и просто побыть наедине с хорошей книжкой. Ян Улав не удержался от замечания, что мой чемодан слишком тяжелый, когда он галантно снимал его с багажной ленты. Я сдвигаю солнечные очки на лоб. Я так загорела. Боб наклоняется ко мне поверх бокалов с сангрией. Игра теней от его косичек на поверхности стола. Он говорит, что ему нравятся самостоятельные и чувственные женщины, и по всему видно, что я именно из их числа.

— Я наблюдал за тем, как ты ходишь, — произносит он, — да, за твоей походкой, как ты смотришь — ты не отводишь взгляд, — и за тем, как ты носишь платье без бюстгальтера. Ты часто так делаешь?

Я прячу улыбку, прикрывая рукой лицо. Боб смотрит на меня так, словно я — забавная зверушка.

— Ты невероятно привлекательна. Мне нравится, что ты купаешься и загораешь топлес, — улыбается он.

Я чувствую, как моя кожа под жарким солнцем становится влажной и соленой: шея, волосы, ложбинка между грудей, впадинки под коленками. Сандалии я сняла.

— А что, если я сделаю так, — говорит Боб и накрывает своей ладонью мою руку; я чувствую, как волны тепла или холода пронизывают тело, как будто я пролила пинаколаду на колени. Это словно прыжок в бассейн, когда вода оказывается теплее, чем ты думала. Его рука просто лежит поверх моей.

— Или, — продолжает он и поднимает руку, а потом кладет обе ладони на мои руки и сжимает их. — Вот так, — говорит он, — так хорошо?

Как я могу сказать «нет»? У него большие загорелые руки, на одном запястье у него два кожаных шнурка и серебряный браслет.