Марина Юденич - Дата моей смерти
Мне было несколько странно то обстоятельство, что в клинике Муся скрыла наше с ней совместное проживание. История с приживалкой звучала не очень убедительно, я была вовсе не древней богатой старухой, при которой могли быть приживалки. Скорее наоборот, еще месяц — другой моего бездействия и в приживалки можно смело было записывать меня.
Но, в конце концов, это могла быть одна из Мусиных странностей, которые, как известно, есть у каждого человека, и если уж рассуждать о странностях людских, то эта была вполне безобидной.
Следующие три дня я прожила без Муси.
Вернее, Муся никуда не подевалась из моей жизни, даже на такое короткое время, но у нее просто не было физических, а более того — нравственных сил, чтобы уделять мне столько же внимания, как и прежде.
Теперь она, покидая наш дом так же рано, возвращалась в его тихую заводь гораздо позже обычного, совершенно обессиленная, окончательно допекая меня своей слабой, еле тлеющей синюшных губах жалкой виноватой полуулыбкой, полу — гримасой. Ей было стыдно, что она оставляет меня в одиночестве в такое трудное для меня, как полагала она время.
А мне было безумно стыдно именно от этого ее ощущения, и еще от того, что я не могу объяснить ей истинного положения дел.
Прежде всего я ощутила в себе совершенно новую способность вспоминать о Егоре, не испытывая при этом жесточайших душевных мук. Я осторожно попробовала подумать о нем, едва-едва прикасаясь к воспоминаниям, почти украдкой, готовая в любую минуту к стремительному бегству.
Проба прошла удачно.
Я не испытала привычной боли.
Тогда я позволила себе большее я начала вспоминать его внешность в мельчайших, хранимых моей душой, деталях.
Я вспоминала, как звучал его голос. Какими были интонации в разные минуты душевного состояния.
Воспоминания на тяготили меня, в них присутствовала, разумеется, легкая грусть и даже несколько слезы покатились по моим щекам, когда, уже совершенно сознательно я начала извлекать картины нашего с Егором прошлого из доселе запретных хранилищ памяти.
То, что происходило со мной в эти минуты прекрасно укладывалось в гениальную формулу состояния души, выведенную однажды гениальным поэтом.
Печаль моя — точнее не скажешь! — была светла и полна Егором. Но не было боли в той печали, а только светлая легкая грусть.
В конце концов, я осмелела настолько, что решилась на небывалое.
Разумеется, совершить этот поступок, я могла, только воспользовавшись отсутствием дома Муси. Она бы ничего подобного никогда не допустила бы, и в конечном итоге убедила бы меня. что делать этого не стоит. Что это постыдно, унизительно для меня и, главное, — разбередит, сорвет тонкую корочку забвения с моих душевных ран, которые мы вместе с ней так долго и трепетно врачевали.
Теперь выяснялось, что раны — то ли, действительно, зажили окончательно. То ли — не были такими уж глубокими.
Словом, не страшась более их разбередить, и воспользовавшись отсутствием Муси дома, я позвонила в приемную Егора, и, услышав в трубке знакомый голос его давнишней секретарши — невиданное дело! — относительно спокойно заговорила с ней, представившись при этом по полной форме. В последнем, впрочем, не было необходимости, женщина узнала меня уже по первым звукам голоса а, узнав, разрыдалась.
Это странное состояние длилось некоторое, довольно длительное время.
Секретарь рыдала в голос на том конце трубке, я — терпеливо пережидала этот всплеск эмоций — на своем. Наконец рыдания стали затихать, и я решилась продолжить — Я прочитала в газете… Значит, правда?
— Правда, — она снова заплакала, но уже тихо и как-то обречено, слезы не мешали нашей беседе — Когда же похороны?
— Ой, мы ничего не знаем, никто ничего не говорит. Но вроде бы еще даже не доставили тело оттуда, из Швейцарии — она помолчала, возможно пережидая очередной приступ плача, а возможно, раздумывая, как сказать мне, то, что собиралась сказать, — Мы здесь думали, ну, те, кто давно работает с Егором Игоревичем, как сообщить вам и сказать, чтобы вы обязательно приходили на похороны… Потому что мы… мы все помним вас и он… он тоже помнил…
Ваша фотография у него в кабинете стоит… Вот. Вы оставьте свой телефон, если можно, я позвоню, как будут какие — ни будь новости… Хорошо?
— Конечно — наверное, в эту минуту эта добрая женщина пожалела обо всех словах сказанных мне, я и сама искренне удивилась тому, как ровно прозвучал мой голос. Пустота в душе расползалась вокруг меня, образуя какое-то холодное облако: его прохлада сквозила в моем голосе, и я ничего не могла с этим поделать, — Конечно. — повторила я, чтобы хоть как-то подчеркнуть свою сопричастность со всеобщим несчастьем. — Конечно, запишите мой телефон. И, пожалуйста, держите меня в курсе, если это не создаст для вас дополнительных сложностей. — Про сложности я подумала в последние минуты, просто мне пришла в голову мысль, что на месте «другой женщины» я была бы не в восторге, узнай, что секретарша моего, пусть и покойного мужа, общается с его бывшей женой. Но моя собеседница поняла меня с полу — слова.
— Мне теперь уже все равно.
— Почему?
— Потому что мне теперь здесь, по всякому — не работать.
— Но почему? Егор ценил вас и всегда говорил о вас только в превосходной степени, может его преемник…
— Какой преемник? Разве вы ничего не знаете?
— Нет, простите, не знаю. После того, как мы с вашим шефом расстались, я практически ничего о нем не знаю.
— Очень жаль. Вернее, вам-то, конечно, все равно, но у него не будет преемников, потому что теперь у него нет ни одного партнера, кроме нее…
— Кого — ее? — новость была настолько неожиданна, что я не сразу смогла усвоить очевидное.
— Его нынешней жены, простите, что говорю вам это…
— Ничего страшного, прошло уже много времени и я.. я — мне пришлось сделать небольшую паузу, потому что я действительно не могла подобрать название своему теперешнему состоянию. Время было конечно, совершенно, не причем, ибо это было дело последних трех дней. Но и рассказывать малознакомой, пусть и симпатичной мне женщине, про отдохновение души и прохладное облако вокруг меня было бы глупо. Это сложное душевно-телесное состояние вряд ли оказалось бы ей понятным, скорее напротив — напугало бы и без того несчастную тетку и, чего доброго, склонило к мысли, что я попросту помешалась. Однако слово я все же подобрала — успокоилась. Вполне. — Добавила я для пущей убедительности, и в это она поверила сразу — Конечно, жизнь продолжается, а вы такая красивая и сильная женщина, мы до сих пор вас вспоминаем и не можем понять…
В другое время слова ее полились бы живительные елеем на мои пусть и зажившие раны.
