Иэн Макьюэн - Дитя во времени
Тельма сбросила туфли с беззаботностью девчонки и поджала под себя стройные ноги. Ей был почти шестьдесят один год. Она продолжала выщипывать брови. Высокие скулы придавали ей оживленный, полный бодрости вид, благодаря чему Стивену казалось, что она похожа на высокоинтеллектуальную белку. Интеллект светился у Тельмы на лице, и строгость ее манер всегда была шутливой, самоироничной. Ее волосы с сильной проседью были зачесаны назад, и всклокоченный пучок – положенный по этикету, говорила она, женщинам-физикам – был скреплен старинной заколкой.
Тельма поправила несколько выбившихся прядей волос, без всякого сомнения собираясь с мыслями на свой методичный манер. Окна были широко открыты, и через них долетал отдаленный бесплотный шум уличного движения, прерываемый трелями и завыванием полицейских сирен.
– Скажем так, – начала она наконец. – Как это ни покажется странным, но у Чарльза есть своя внутренняя жизнь. Даже больше, чем просто жизнь, – внутреннее наваждение, совершенно иной мир. Тебе придется поверить мне на слово. Чарльз, наверное, станет отрицать его существование, но этот мир здесь, он поглощает его силы, он сделал Чарльза таким, каким мы его знаем. Внутренние желания Чарльза – если это правильное слово, – потребности Чарльза совершенно не соответствуют тому, чем он занимается, то есть занимался раньше. Это противоречие заставляло его так неистово, так нетерпеливо добиваться успеха. Нынешний шаг, по крайней мере если говорить о Чарльзе, вызван желанием покончить со всеми противоречиями. – Тельма торопливо улыбнулась. – Затем есть еще и мои потребности, но это уже другое дело, и ты все об этом знаешь.
Она откинулась назад, очевидно удовлетворенная тем, что теперь все стало ясно.
Стивен подождал с полминуты.
– Что же это за внутренняя жизнь? Тельма покачала головой.
– Прости, если я говорю непонятно. Лучше приезжай к нам, когда мы будем в Саффолке. Сам увидишь. Мне не хочется забегать вперед.
Она рассказала о своем увольнении из университета и о том, с каким удовольствием думает о работе над книгой. В ней Тельма собиралась обработать все свои многочисленные отступления. Перед Стивеном возникла картина их жизни в Саффолке: Тельма наверху в своем рабочем кабинете со скрипучими половицами, за письменным столом, где солнце отражается от разложенных бумаг, а через решетчатое окно виден Чарльз, который, закатав рукава, лениво возится с садовой тачкой. Где-то за оградой сада звонят телефоны, министры в лимузинах спешат через город на важные ланчи. Чарльз, стоя на коленях, терпеливо приминает землю у основания хилого саженца.
Позже Тельма принесла поднос с холодной едой. Пока они ели, Стивен рассказывал о заседаниях подкомитета, стараясь выставить их в более забавном свете, чем они были на самом деле. Разговор не клеился и вскоре сполз на обсуждение общих друзей. К концу вечера в поведении Тельмы стала заметна неловкость, словно она боялась, что Стивен будет жалеть о зря потраченном времени. Она не имела представления о том, как обычно проходят его вечера.
Так как Стивен в последний раз был у Дарков, прежде чем они должны были расстаться с этим домом, он принял приглашение Тельмы остаться на ночь. Еще не было полуночи, когда он, присев на край кровати, чтобы снять ботинки, увидел перед собой знакомые обои с васильковым рисунком. Стивен смотрел на вещи в этой комнате как на свою собственность. Он провел столько времени, разглядывая их: голубую глазированную вазу с измельченными цветочными лепестками на дубовом комоде с медными ручками, миниатюрный бюст Данте ручной работы, накрытый крышкой стеклянный стакан для запонок. Три или четыре коматозных недели эти стены были местом его заточения. Теперь, избавившись от носков и подойдя к окну, чтобы открыть его пошире, Стивен ждал, что на него нахлынут худшие из воспоминаний. Остаться здесь было ошибкой. Неумолчный городской рокот за окном не мог разогнать гнетущей тишины, которую источали глубокий ковровый ворс, махровые полотенца на деревянной стойке, гранитные складки бархатных занавесей. Все еще не снимая одежды, Стивен бросился на постель. Он приготовился увидеть картины прошлого, которые можно было отогнать, только сильно тряхнув головой. Однако вместо дочери, показывающей ему, как она умеет кувыркаться, Стивену вспомнились родители, какими он видел их, когда приезжал к ним в последний раз. Его мать стояла возле кухонной раковины, ее руки были обтянуты резиновыми перчатками. Отец находился рядом с чистым стаканом для пива в одной руке и посудным полотенцем в другой. Они обернулись, увидев его в дверях. Матери было неудобно – она не хотела, чтобы мыльная пена капала на пол, и держала руки над раковиной. Ничего особенного не произошло. Стивену показалось, что отец вот-вот заговорит. Мать неловко повернула голову и, склонив ее набок, приготовилась слушать. Такая же привычка наклонять голову была и у Стивена. Он смотрел на их лица, на которых морщины подчеркивали выражение нежности и тревоги. Закаленная годами, сущность их души оставалась неизменной, в то время как тела сморщивались и увядали. Стивен ощутил неумолимый ход убывающего времени, груз неоконченных дел. Он столько не обсудил с ними, полагая, что для этого еще найдется время.
Например, у него сохранилось одно небольшое воспоминание, обстоятельства которого могли прояснить только родители. Он сидел на багажнике велосипеда. Перед ним находилась массивная спина отца, складки и морщины его белой рубахи колыхались в такт движению педалей. Слева на другом велосипеде ехала мать. Они катили по бетонному покрытию дороги, время от времени наезжая на тонкие гудроновые ленты, разделявшие встречные полосы. Доехав до огромной насыпи из гальки, они слезли с велосипедов. По ту сторону насыпи находилось море, Стивен слышал, как оно ревет и грохочет, пока они взбирались по крутому склону. Он не помнил самого моря, в памяти осталось лишь боязливое ожидание, не отпускавшее его, пока отец за руку тащил его наверх. Но как давно это было и где? Они никогда не жили рядом с этим морем и не проводили отпуск на таком побережье. И у родителей никогда не было велосипедов.
Во время последнего его приезда разговор шел по привычному кругу, и трудно было разорвать его расспросами о полузабытых, но важных подробностях. У матери было что-то с глазами, по ночам ее мучили боли. У отца барахлило сердце и бывали приступы аритмии. Помимо этого накапливались и другие, менее серьезные недомогания. Родители Стивена время от времени болели гриппом, о котором он слышал уже после того, как очередное обострение сходило на нет. Здоровье их стремительно ухудшалось. В любой момент Стивена могла настичь телеграмма, приковать к месту телефонный звонок, и он останется один на один с чувством разочарования и вины за так и не начатый разговор.
