Габриэль Гарсиа Маркес - О любви и прочих бесах
Сад разделял территорию обители на две части. Справа, в жилом помещении, все три этажа занимали кельи похороненных заживо, куда чуть слышно доносился шум прибоя, бьющегося о скалы, да песнопения в часы молитвы. Отсюда монахини-затворницы проходили через внутреннюю дверь на хоры в капеллу, не общаясь с посторонними, и участвовали в богослужении, стоя за жалюзи, где могли видеть всех, не будучи видимы сами.
Великолепная внутренняя отделка — резьба из ценных пород дерева, украшавшая своды монастыря, — была выполнена одним испанским мастером-умельцем, отдавшим этой работе полжизни за право быть похороненным в нише главного алтаря. Там он и покоился почти два века под тяжестью мраморных плит вместе с епископами, настоятелями и другими важными особами.
Когда Мария Анхела попала в монастырь, там жили восемьдесят две испанские монахини со своими прислужницами и тридцать пять монахинь из местных знатных семей вице-королевства. Принеся обет аскетизма, молчания и воздержания, клариски не общались с внешним миром, довольствуясь редкими визитами родственников в келье с решетчатой перегородкой, позволявшей слышать, но не дававшей возможность видеть посетителя. Решетка находилась рядом с дверью, а свидание было ограничено во времени, строго регламентировано и всегда проходило в присутствии надзирательницы.
По левую сторону сада располагались ремесленные школы и разные мастерские, где трудились послушники и работники. В большем из помещений находились просторная кухня с дровяной плитой, длинный стол для разделки туш и пекарня. На задворках, в патио, где пол был всегда залит водой от постоянной стирки, ютились семьи рабов, а дальше шли конюшни, загоны для коз и свиней, огород и пасека, — все, что требуется для безбедной жизни.
Совсем на отдалении, куда не доходит благодать Божья, стоял одинокий дом, который шестьдесят восемь лет служил тюрьмой для инквизиции, а затем стал постоянным карцером для затворниц, сошедших с пути истинного. В заднюю камеру этого забытого Богом прибежища заточили Марию Анхелу спустя девяносто три дня после укуса собаки и при отсутствии у нее какого-либо симптома бешенства.
Привратница, которая увела с собой приезжую девочку, натолкнулась в конце коридора на какую-то послушницу, шедшую на кухню, и попросила отвести девочку к настоятельнице монастыря. Послушница подумала, что не годится тащить такую чистую и нарядную девочку через кухонное пекло, и посадила ее на каменную скамью в саду до своего возвращения. Но тут же о ней и забыла.
Две послушницы, бродившие по саду, обратили внимание на ожерелья и кольца незнакомки и спросили, откуда она взялась. Мария Анхела не отвечала. Ее спросили, говорит ли она по-испански, в ответ — мертвое молчание.
— Она глухонемая, — сказала младшая послушница.
— Или немка, — сказала другая.
Младшая стала ощупывать ее, как куклу бессловесную, расплела косу, обернутую вокруг шеи, и взялась измерять длину волос. «Почти четыре четверти», — сказала она в уверенности, что девочка ничего не слышит, и принялась растрепывать ей волосы, но Мария Анхела бросила на нее такой взгляд, что та отшатнулась и со зла показала язык.
— У тебя глаза, как у дьявола, — сказала другая послушница и тут же стащила с пальца девочки кольцо, не встретив сопротивления, но когда попыталась снять с нее ожерелья, Мария Анхела изловчилась и впилась зубами ей в руку, укусив до крови. Послушница отскочила, и обе бросились бежать.
В три часа послышалось громкое хоровое пение. Мария Анхела, было вставшая со скамьи, чтобы попить воды из пруда, в испуге снова села. Поняв, что это поют монахини, она пошла к пруду, раздвинула гнилую листву и напилась затхлой воды. Затем присела за деревом помочиться, предварительно вооружившись палкой на случай нападения опасных животных или злонамеренных людей, как ее учила Доминга.
Спустя некоторое время мимо шли две невольницы-негритянки, увидели на ней ожерелье культа Сантерия и заговорили с ней на языке йоруба. Девочка с радостью им ответила по-йорубски. Поскольку они не знали, как она здесь очутилась, взяли ее с собой в жаркую кухню, где вся прислуга шумно и радостно ее приветствовала. Кто-то заметил, что у нее кровоточит щиколотка, и спросил, как такое случилось. «Меня мать ранила ножом», — ответила она. Когда люди захотели узнать ее имя, она назвалась по-африкански: Мария Мандинга.
Здесь она чувствовала себя как дома. Помогла добить козла, который не хотел умирать. Вырвала у него глаза и отрезала яйца — ее всегдашнее любимое блюдо. Играла в «диаболо» со взрослыми на кухне и с детьми в патио и всех обыгрывала. Пела песни на языках йоруба, конго и мандинга, а те, кто ее не понимал, все равно слушали как завороженные. На обед она ела козлиные глаза и яйца, поджаренные на свином сале и приправленные острыми специями.
В эту пору уже весь монастырь знал, что тут крутится какая-то девочка, и только Хосефа Миранда, настоятельница монастыря, этого не знала. Она была женщиной жесткой и властолюбивой, но ума ограниченного. Воспитание получила в Бургосе и пропиталась духом Святой Инквизиции, однако любовь покомандовать и вера в свою непогрешимость были присущи ей с самого рождения. У нее в услужении были две расторопные молодые викарии, но они оставались не у дел, так как она сама влезала во все дырки и не нуждалась ни в чьей помощи.
Вражда монастыря с местным епископом зародилась лет за сто до появления этой настоятельницы на свет. Исходной причиной раздоров, как это бывает почти во всех затяжных исторических конфликтах, послужило расхождение во взглядах на решение каких-то денежных и юридических вопросов между монастырским начальством и епископом-францисканцем. Непреклонности епископа монахини Санта Клары противопоставили поддержку, оказанную им губернатором, и с тех пор началась война, грозившая перейти едва ли не в гражданскую. Дело в том, что с согласия некоторых общественных институтов епископ подверг монастырь настоящей осаде, чтобы уморить монахинь голодом, и издал декрет «Cessatio a Divinis», согласно которому в городе запрещались все церковные обряды до его особого разрешения. Город раскололся надвое, ибо мирская и церковная власти ополчились друг против друга. Одни горожане поддерживали первых, другие — вторых. Осажденные монахини вовсе не умерли с голоду и даже после шестимесячной блокады готовы были сражаться до победы. Оказалось, что они получали провизию от своих приверженцев через подземный ход. Позже сами миряне — на сей раз с помощью уже другого губернатора — закрыли монастырь Санта Клара и разогнали кларисок.
Понадобилось двадцать лет, чтобы восстановились мир и покой, а разгромленный монастырь вновь перешел во владение монахинь францисканского ордена. Все бы хорошо, да к концу столетия настоятельницей стала Хосефа Миранда, в груди которой продолжал гореть негасимый огонь вражды. Она вбивала клин неприязни между епископом и монастырем, между разумом и душой своих кларисок, а вину за все беды и невзгоды взваливала на епископа де Касерес-и-Виртудес и на каждого, кого считала его прихвостнем. И потому легко предугадать, какова была ее реакция на сообщение епископа о том, что маркиз Касальдуэро привезет в монастырь свою дочь двенадцати лет с некоторыми признаками бесовской одержимости. Первый вопрос настоятельницы был таков: «Откуда вообще взялся такой маркиз?» Вопрос содержал двойную дозу яда, потому что, во-первых, это был наказ враждебного епископа и, во-вторых, потому что она не признавала законного права местной новоявленной знати на аристократические титулы и презирала тех, кто попал «из своры — в сеньоры».
