Виктория Токарева - Лавина (сборник)
Молчание — знак согласия. И если Андрей молчит — значит, одобряет. А как еще?
Ультразвук показал, что будет мальчик. Надька придумала ему имя: Лука.
По этому случаю отправились в ресторан, пригласили Нэлю и Нину. Надьке хотелось представить подругам Андрея, свой живот и свою жизненную победу. Это была настоящая любовь, а значит, настоящая победа, восход солнца ее жизни. А у бедной Жаклин, наоборот, закат. Она перенесла тяжелую операцию, ждала конца. Ее, правда, любил богач Томпельсман. Но какая любовь на таком фоне…
Сидели в ресторане «Пушкин» впятером, считая Луку в животе. За окном стоял швейцар в пелерине пушкинских времен.
Надька светилась, как хрустальная люстра, и хохотала беспричинно. И Андрей тоже светился и смеялся, и тоже беспричинно. И было видно, что они влюблены, им очень хорошо вместе и причина для этого совершенно не нужна. Причина — любовь, а живот — плод любви, ее вещественное доказательство.
Смех заразителен. Девчонки тоже смеялись, хотя завидовали. У них все было обыкновенно, без пелерин, без диковинной еды. У девчонок не было детей, а у Надьки второй на носу. И скоро будет квартира с колоннами и росписью на потолке. Надька пригласит художника, и он распишет потолок под Врубеля. А Надька будет говорить, что это подлинный Врубель. Никто ведь под потолок не полезет и всматриваться не будет.
Близился Новый год.
— Что тебе подарить? — спросил Андрей.
— Деньги. И не в подарок, а в долг. На один месяц.
— Много?
— Триста тысяч долларов, — озвучила Надька.
— Наличными? — уточнил Андрей.
— Наличными и срочно. Я хочу купить квартиру.
— Хорошо, — согласился Андрей, хотя это было ему неудобно.
Банк крутил деньги, деньги работали и делали новые деньги. Триста тысяч вынимались из оборота, это невыгодно. Но отказать Надьке Андрей не решился. Он ее берег.
Рожать поехали в Германию. В город Мюнхен, где Гитлер начинал свою политическую деятельность. Там еще стояла эта пивная.
У Надьки было двойное гражданство. Она вполне сносно объяснялась по-немецки.
Андрей в самой глубине души надеялся, что ребенок — его. Он даже спрашивал у врачей: может ли сперматозоид стать подвижным под напором большой страсти? Врачи говорили: да, бывают такие случаи, меняется гормональный фон, что-то вырабатывается… И называли примеры.
Лука родился утром. Андрей присутствовал при родах и сам тянул мальчика из Надькиного чрева. И ему со страху казалось, что ребенок все продолжался, никак не мог окончиться.
Наконец Лука окончился, его тут же ловко обработали, завернули и положили Надьке на грудь.
Андрей был потрясен таинством рождения.
— Вылитый папаша, — сказал врач по-немецки.
Надька перевела, и Андрей почувствовал, что плачет. Недаром на Западе отцы присутствуют при рождении своих детей. В них что-то переворачивается раз и навсегда. И в Андрее перевернулось. Его душа треснула и раскололась до ядра. Вот, оказывается, как перекрутила его Надька. А начиналось все так невинно и так банально: «Я Андрей Хныкин. А вы кто?» — «Я Надежда Варламова». Она просто встала на пути его взгляда, чтобы увидел. И он увидел.
Из больницы Надька вышла на третий день. Там долго не держат. Больничная касса. Хотя за собственные деньги можешь лежать сколько угодно.
Андрей поразился Надькиной активности. Она ни одного дня не желала чувствовать себя больной и слабой. Ей хотелось двигаться, не сидеть же в гостинице.
Брали ребенка, помещали в специальную сумку, запасались памперсами — и по музеям, по ресторанчикам. Или просто гуляли, смотрели на дома, на людей. На центральной площади ровно в шесть часов начинали крутиться фигурки из папье-маше, под крышей старинного здания. Немцы, задрав головы, смотрели на этот театр. Все очень чинно, никакого безобразия. Немцы не любили наряжаться, были одеты удобно и незаметно. Чувствовалось, что они уже давно жили хорошо. У них не было комплекса неполноценности, как у русских. Наряжаются только те, кто не уверен в себе.
Ужинали в кафе, заказывали прикопченные свиные рульки — чисто немецкая еда. Андрей брал светлое пиво. Лука тоже обедал. Надька вытаскивала свою смуглую грудь, как цыганка. Никто не глазел. Интересы ребенка превыше всего.
— Тебе где больше нравится: здесь или в Москве? — спросил Андрей.
— Там, где ты. Хоть в Африке, — ответила Надька.
Она ждала предложения руки и сердца, но Андрей молчал.
В один из дней Надьку навестила Грета. Приехала специально, не поленилась. Но скорее всего у нее в Мюнхене были свои интересы. Ее жизнь медленно продвигалась в сторону мечты. Грета постепенно становилась гешефт-фрау, открыла русский магазин, наладила поставку из России вятской игрушки, хохломы, матрешек. Грета чувствовала себя гораздо увереннее, что отражалось на ее одежде и поведении.
Грета долго смотрела на Луку, потом спросила:
— А на кого он похож?
— На Андрея, — торопливо проговорила Надька, и Андрей уловил эту торопливость.
— Совершенно не похож. И на тебя не похож, — заключила Грета. — Ни в мать, ни в отца, в прохожего молодца.
Надька наступила под столом на ногу Греты.
Грета замерла, потом сообразила, что ее несет не туда.
— Вообще-то что-то есть от Андрея. Уши, — исправилась она.
— Уши у всех одинаковые, — отозвался Андрей.
— Не скажи… — Грета стала разъяснять, что ухо имеет форму зародыша, и если всмотреться…
Но Андрей не слушал. Надька родила ему сына, и он, Андрей, встречал его в конце туннеля. Как Бог.
— Лука похож на мои детские фотографии, — сказал Андрей. — В его возрасте я был такой же.
Вернулись в Москву.
Андрей снял Надьке большую квартиру в центре, организовал двух нянек: днем и ночью. Шофер каждые три дня привозил еду с базара. Андрей вел себя безукоризненно. Надька была уверена, что со дня на день последует предложение руки и сердца. Однако Андрей не торопился. Надька проявляла деликатность, несвойственную ей ранее. Она понимала, что спрашивать и тем более настаивать — это все равно что хватать за рукав. Андрею захочется рукав выдрать и отскочить как можно дальше.
Надька взяла тактику выжидания и переключилась на расселение коммуналки. Надо было купить четыре квартиры для четырех семей. В коммуналке с послевоенных лет проживали: старушка Лидия Гавриловна, пьющая парочка Семен и Людка, инженер Яша. Самую большую пятидесятиметровую комнату с колоннами занимал солист симфонического оркестра с невыговариваемой фамилией Гмыза.
Семьи были разные: доверчивые и подозрительные, жадные до судорог и адекватные.
