Григорий Ряжский - Дети Ванюхина
Так или иначе, в поселок Шурка заявился на новых колесах и в отличном настроении.
– Три девицы под окном пряли пряжу вечерком! – заявил он с порога и стал вываливать съестной дефицит на стол. Милочка, обнаружив гостя, вновь потянула к нему ручки и пошла навстречу, довольно уже уверенными шажками. Нинка вмиг испарилась прихорашиваться, а Полина Ивановна, увидав состав припасов, охнула и присела на стул. Одним словом, добавлять к столу на четырехлетие дедовой погибели ничего, кроме Нинкиных картофельных пирожков, не пришлось, и через тридцать минут Шурка разливал женщинам по первому бокалу вина.
В дверь осторожно постучали, когда они уже выпили в память Михея и Шурка разломил первый Нинкин пирожок. Полина пошла открывать – на пороге стоял Петька Лысаков, Лысый. Он стоял и молча смотрел на застолье во главе с бывшим другом Ванюхой. Мать засуетилась:
– Петенька, Петенька, вот хорошо, что зашел-то. У нас сегодня годовщина смерти Нининого дедушки, помнишь его, деда Ивана, ну, Михея? И Шурка здесь, тоже приехал. И девочки все дома. Заходи, заходи, я тебя сто лет не видала…
Лысый помялся, но заходить не стал.
– Я, теть Поль, в другой раз как-нибудь, – не поднимая глаз, ответил он. – У вас тут свое, семейное. Я так… мимо просто шел, дай, думаю, вас проведаю, узнаю кто как. – Он быстрым движением, едва уловимым, поднял глаза и так же быстро опустил. Однако успел заметить, что глава застолья никак на его визит не отреагировал. Тогда Лысый развернулся и выскочил во двор, а там, не обернувшись, спешным шагом двинул от Ванюхиных в сторону школы.
– И часто он так заходит к нам, когда мимо идет? – ни единым намеком не выражая отношения к происшедшему, спокойно спросил Ванюха.
– В том году как-то заходил, – припомнила Нина, – про тебя интересовался, что ты, мол, и как, где устроился в городе, в каких войсках служил.
Шурка налил еще по одной и, подумав, сказал:
– Если придет снова, гоните его отсюда. Он мне всегда плохой друг был, я только потом про это узнал, уже после школы.
– Да ему и некогда заходить-то, – миролюбиво отреагировала Полина Ивановна, – он же теперь в пожарке служит, в Пушкине, то ли старшиной по-ихнему, то ли ученье на звание проходит, типа этого. После армии как устроился туда, так и служит, на пожары с бригадой выезжает. Он там теперь все больше, не здесь…
– Ну, вот и пусть гасит пожары, а не по гостям шляется, – закрыл тему Ванюха, а сам подумал: «На Нинку, что ли, глаз положил?…»
А в целом посидели хорошо, немного выпили, поели по-городскому и дедушку добрым словом вспомнили. А наутро была суббота, Шурка уезжал и уговорил мать отпустить с ним Нину: пусть в городе погуляет, сходит куда-нибудь – что она все дома да дома, в деревне этой. И от сестренки своей пусть отдохнет, от Милочки. А места где остановиться полно – у него квартира съемная, большая, на две комнаты, разместится там с городскими удобствами. В общем, нормальный уик-энд проведет и на машине новой прокатится.
Полина Ивановна, что такое уик-энд не поняла, но переспрашивать не стала, сердцем чуяла, что отпустить надо, что если кому и гостить у сына, так это Ниночке ее, дочке, а не кому-то, неизвестно кому. И потом, если чему судьба, то пускай лучше так, по-человечески, по-родному почти, разве что – не по-кровному. И слава Богу, что не по-кровному…
Пока они добирались до московской квартиры, Ванюха прикидывал, какую тактику Нинкиного охмурения будет правильней принять. Может, он и не решился бы осуществить намеченное именно в этот день – все-таки дата смерти, – но подстегнуло появление в их доме Лысого.
«Точно, Нинку уведет, – снова подумал он тогда, на годовщине, перед тем как пригласить ее в город, – а там разоткровенничается и вспоминать начнет чего не надо. Он же слабый… – ему вспомнилось, как Петюха начал пускать розовые пузыри изо рта после первого кияки-дзуки в рот, на счет «ить», – расколется рано или поздно. Надо, чтоб дорогу к Нинке забыл навсегда…»
Вариантов он наметил два. Первый – обычный: кафе, а лучше, ресторан недорогой, все красиво, по кайфу, с холодным и горячим, а после слова точные сами найдутся, дома уже. И вперед… Но без обещаний, это только в крайнем случае, если не получится без них.
Второй – другой совсем, а принцип – не дать опомниться, взять все сразу, самому, не принимая возражений, потому что должна: ему должна, семье его – тоже, за все должна – за опекунство, за хлеб-соль, за приют. А теперь еще и за Милочку Ванюхину, за новую, общую их с матерью дочку, его приемную то ли сестру, то ли племянницу.
Склонялся он больше к первому все же варианту действий. Однако ни по первому не вышло, ни по второму. Как только вошли в квартиру, он осторожно привлек девушку к себе, пробуя, пока суд да дело, ситуацию на устойчивость. Так, между делом, полушутя, без какого-либо предъявления быстрых намерений. А Нина то ли не поняла шутливого захода, то ли вдумываться не захотела: она просто закрыла глаза и подставила Ванюхе губы для поцелуя. А когда он, не зная еще, как реагировать, легко так поцеловал их, дотронулся всего лишь, она глаз не раскрыла, а ответила на поцелуй, как это ей удалось – чувственно и неумело. А потом Ванюха поцеловал ее снова, там же, в прихожей чертановской квартиры, но уже как сам умел, как было ему нужно – мокро, жарко и притянув Нинкино тело к себе как можно тесней, для достижения взаимной пылкости…
Глаза Нина открыла, только когда все было у них позади. В то, что это должно когда-нибудь произойти, она почти не верила: слишком неправдоподобным и простым казалось ей такое счастье, слишком незаслуженным. Того человека, который лежал с ней сейчас рядом в постели, совершенно без ничего, как и она, Нина Михеичева любила по собственному исчислению давно, не первый год уже, но не была поначалу в этом уверена, потому что не знала, какой любовь должна быть по-настоящему. Но постепенно места для сомнений у нее оставалось все меньше и меньше. Совсем не осталось их к четвертому году жизни под крышей ванюхинского дома, к последним трем приездам Шуркиным в Мамонтовку. Особенно к предпоследнему – после того поцелуя в ямочку на ключице, когда она чуть не грохнулась в обморок. В любом случае: так все было на самом деле или не совсем так, но в этом она никогда не разрешала себе признаться.
Кроме того, она всегда боялась ненароком спугнуть мысль о том, что все его жесты, дружеские хлопки по плечам, касания и подарки не были делом для него обычным, а, наоборот, указывали на его неслучайное к ней, Нине Михеичевой, расположение. С мамой Полиной она поговорить об этом не решалась, но догадывалась – та все подмечает и к такому проявлению внимания со стороны сына относится благосклонно, а может быть, даже с тайной радостью.
