Андрей Молчанов - Новый год в октябре
Короче, — подвел итог Навашин. — Если не будет многоячеечного датчика, тему закроют?
Ну да… — растерянно подтвердил Прошин. — Да. Поэтому, кроме тебя я посвятил в это дело Авдеева.
Авдеев болен. Грипп, что ли… Просил передать.
Угораздило! — Прошин вырвал из блокнота лист. — Понимаешь, — сказал он, засасы вая «Паркером» чернила из пузырька, Лукьянов метит в меня, не ведая, что рикошетом отлетает ему же в лоб. Но я не обидчив: старик в маразме, и ему надо прощать. И помогать.
Помоги ему…ты. Поговори с Николаем, и выдайте обоснованное «нет» сканирующей системе…
Прошин писал записку Авдееву.
«Коля!
Дела твои швах. Видишь, какой Лукьяша стервотина? Как выкрутиться — не представляю.
Одному, без привлечения лаборатории расчетов тебе не сделать. Надо убедить этих… повторно и более весомыми аргументами.
К делу подключаю Романа. Это башка еще та. Пришлось, правда ему подзалить (сам разберешься что к чему), но грех мой тебе на благо.
Сочините на пару железную басню о том, что сканирующая система — бяка. Советую упирать на биологическую сторону вопроса. Впрочем, решайте сами. Вы же большие ученые, да? Быстрейшего тебе выздоровления.
Алексей».
Вот, — сказал он, заклеивая конверт и передавая его Роману. — Отдашь Николаю. Он снял очки и сжал ладонью лицо. — Рома, Рома, если бы ты знал, как мне все опротивело… как я устал!
Роман смотрел на него немигающим взглядом. В черных провалах глаз его растворялись почти не заметные, серо-фиолетовые зрачки.
Леша, — сказал он тихо. — Я ведь не договорил… Поедем вместе, а? Там для тебя найдется и место и работа.
Прошин медленно опустил руку на стол.
Мой поезд может задержаться? — серьезно спросил он.
Может. — кивнул Роман. Я не тороплю тебя. Он будет стоять на приколе месяц, год, пять лет… Но советую поспешить.
Я всегда буду помнить о нем, — сказал Алексей. — Только вот боязно мне в него сесть.
А ты не бойся. Это твой поезд. — Навашин круто повернулся на каблуках и вышел, оставив у Прошина досадное ощущение: как от интересной книги, прочитанной не до конца и окончательно утерянной.
Упершись лбом в кулаки, Прошин закрыл глаза. Стало невыносимо одиноко и скучно. В кабинете сонной мухой звенела тишина. Чувствуя, что не в силах находиться здесь дольше, он отправился в лабораторию. Там бушевала дискуссия о летающих тарелках: страстные речи «за», язвительные «против» и двусмысленные реплики колеблющихся. В чудеса подобного рода Прошин не верил, однако ни к ярым противникам их, ни к сторонникам, ни к усмехающейся «золотой середине», да и вообще не к кому не примкнул. Он сидел в уголке, слушал о пришельцах и грустил: «Меня бы они, что ли, с собой прихватили…»
Глава 4
В пятницу вечером состоялось заседание партбюро, куда был вызван Прошин. Войдя, он, к немалому своему удивлению, помимо себя, обнаружил в комнате еще нескольких лиц, в состав партбюро не входивших, — Лукьянова, Воронину и Чукавина.
У Прошина забрезжило смутное ощущение опасности.
И оно оправдалось.
Секретарь партбюро кивнул Лукьянову.
Товарищи, — сказал тот. — Сюда, на партбюро, пришли сотрудники нашей лаборатории. Как партийные, так и беспартийныею. Пришли, чтобы поговорить о нашем руководителе — товарище Прошине…
Пом. Директора по режиму предложил упомянутому руководителю подняться для всеобщего и лучуего обозрения. Прошин, чувствуя себя дураком, привстал.
Мы собрались здесь для того, чтобы поднять вопрос о нарушениях нашим начальником как трудовой дисциплины, так и закона, — сказал Лукьянов заученно. — Да, я отвечаю за свои слова. И сейчас изложу все в более популярной форме.
Уж пожалуйста. — вставил Прошин.
Во- первых. На работу он является нерегулярно, приезжает, когда выспится….
Когда выспится, тогда и… Много раз он ремонтировал в лаборатории бытовую радиоаппаратуру. Детали, сами понимаете… Что же касается автомобиля — с понятием «госавтосервис» он вообще не знаком. Однако и это не главное. Недавно мы обнаружили, что у нас списаны многие ценные материалы, оборудование; списаны в порядке проведения мифических экспериментов!
У Прошина заломило в груди от страха, и он захлебнулся вязкой слюной.
Он уже и думать забыл об этих «подарочках» институтам, ведущим международные работы и постоянно включающих в план поездок его как консультанта.
Общая сумма списанного огромна, — заключил Лукьянов. — Тысячи. Впрочем, вот документы… — Он положил на стол папку.
Что?… — вытянув шею, переспросил секретарь парткома и выронил карандаш.
Карондаш покатился, щелкая гранями по полировке стола. Наступившая тишина была пронизана этим размеренным, деловитым пощелкиванием… Около края карандаш задержался, а потом полетел вниз.
«Вот и все, — сказал себе Прошин с непонятным каким-то облегчением. — Карты не стол, конец игры. Она была шулерской, неинтересной, да и ненужной».
По наступившему молчанию Прошин понял: слово предоставляется ему. Он не особенно задумывался над сочинением оправданий, перепоручив это Второму. А сам он, Прошин, сжался, пропал, перенесся куда-то далеко-далеко, откуда все прекрасно слышалось и виделось, но где никто не видел и не слышал его. Он юркнул в обитель Второго, удобную и тихую, как наблюдательный отсек с узкой бойниций в крепстной башне. А Второй кинулся в драку. Второй сказал:
Я… начну с того, что назову все, сказанное здесь, грязной — я повторяю! — грязной клеветой. Я запомнил все пункты этого устного пасквиля и все эти пункты немедленно разобью! Но сначала хочу сказать, что Лукьянов…
Товорищь Лукьянов, — монотонно поправил его секретарь.
…что он уже давно создает в лаборатории этакую оппозицию, коез командует…Я объяснил ему мои нечастые отсутствия в лаборатории международными связями НИИ, что есть уже общественная задача! Я возложил на него почти все свои полномочия и не снимал их, хотя чувствовал: они помогают Лукьянову…
Товарищу…
…товарищу в его нечистых кознях против меня. Его желание вступить на мое место известно всем, но желать можно всяко, а вот путь к осущиствлению желаний он выбрал скользкий и темный — путь инсинуаций и клеветы!
Второй актерствовал превосходно, перебирая интонации, как искусный арфист струны. Он тяжело дышал, и голос его был прерывист, взволнован, каким и надлежало быть у незаслуженно обиженного правдолюбца.
Все сказанное я воспринимаю как обвинение в воровстве… да! — еле выдохнул Второй. — А между тем это законно… — тут лицо Прошина побелело, и он медленно осел в кресло.
«Доканчивай спектакль сам», — брезгливо проронил Второй и вышвырнул Прошина — из такого замечательного уголка! — на поле битвы…
Прошин провел ладонью по лбу, стерев влажный холод испарины. Сердечный припадок был просимулирован довольно лихо.
Сейчас… — прошептал он, действительно приходя в себя. — Сейчас…пройдет.
Сквозь щелочки еле прикрытых глаз он видел заботливое лицо пом-по режиму; секретарь парткома недружелюбно глянул в сторону растерянного Лукьянова и тоже наклонился к Прошину.
Вам … плохо? — спросил он с примесью недоверия.
Я… — В глазах Прошина застыли слезыю. — Какая ложь! Я представлю документы…
Тогда мы продолжим обсуждение этого вопроса завтра… точнее в понедельник, сказал секретарь. — А сейчас… заседание объявляю закрытым.
Как довел машину до дома, Прошин не помнил. Он вошел в квартиру и, не зажигая света, прямо в куртке и шапке повалился в кресло. Он сидел с темноте до утра, совершенно ни о чем не думая, испытывая лишь возрастающую ненависть. Он ненавидел всех: люто, чувствуя себя смертельно униженным. А потом встал — с резью в глазах и лихорадочным ознобом во всем теле, взял сигарету из пачки и тут понял: ненависть эта у него не к ним, к себе, он сам ненавидит себя такого, но разве от себя откажешься? Это невероятно сложно и страшно, это или подвиг или самоубийство.
Он разделся, бросив куртку, шапку и пиджак на пол, на ковер и включил телевизор. Эфир пустовал. Приемник шипел, и по экрану бегали искрящиеся розовые и голубые полосы.
«Что это я? — подумал он. — Начало пятого, а я за телевизор… Ах, ну да… мне просто надо отвлечься…»
Он действительно хотел оторваться от то и дело всплывающей в памяти безобразной сцены заседания и принялся убирать квартиру — мыть плиту, раковину… Затем решил разобрать бумаги в столе. В одном из ящиков обнаружился чистый лист с подписью Бегунова — тот, подписанный им по обоюдной рассеянности. Отложив лист в сторону, Прошин задумался.
Нет, конечно же, настукать приказ о списании за подписью директора — глупость. Хотя что-то в этой идейке было. Виделся в ней подступ к решению разумному. Но к какому?!
Под листом лежал пистолет «Вальтер». Это был старый, дрянной пистолетишко, сплошь изъеденный раковинами, одна щечка на рукоятке треснула, обнажив ржавую пружину обоймы и зеленую медь патронов. Прошин нашел его, когда после окончания института, в походе по Латвии, наткнулся на сгнившую землянку. Пистолет, прямо в кобуре, был втиснут в истлевшую офицерскую планшетку, валявшуюся возле двух скелетов, чьи желтые ребра торчали из позвоночников как прутья из недовязанных корзин.
