Виталий Бернштейн - Возвращение
Яшка захохотал. Потом принял серьезный вид.
– Давай, старик, лучше поговорим напоследок о деле. В Нью-Йорке уже несколько лет наш банк имеет представительство. А теперь серьезные контакты завязываются в Калифорнии. Там нам тоже пора открывать свой офис. Вот я и рассказал шефу, какой ты замечательный мужик. Возьмешься?.. Дело денежное – куда там твоему агентству по продаже недвижимости.
– Заманчивое предложение… Но хотелось бы прежде уточнить свои рабочие обязанности. Значит, во-первых, открыть в Штатах фиктивную компанию. Так?.. Оформлять на нее продажу сырья, которое вывозят из России завязанные на ваш банк предприятия. И показывать в документах предельно низкую цену. Так?.. Потом от лица этой компании продавать сырье уже по рыночной цене реальным американским покупателям. А разницу между второй ценой и первой переводить на зарубежные счета руководителей вашего банка или подставных лиц. В общих чертах я правильно понимаю свои функции, так?
– Опять ты утрируешь… Конечно, какую-то сумму каждый серьезный бизнесмен держит на своем личном счету – на всякий случай. У ручья стоять да воды не напиться? Но основные деньги наш банк непременно возвращает в Россию, вкладывает в ее экономику. Ты не сравнивай нас с коррумпированными чиновниками и политиками – те, действительно, стараются все наворованное припрятать на Западе. Тогда как бизнесмены…
– Яшка, друг мой давний, уж извини – не хочу впутываться в ваши игры. Живи я сейчас в Москве, не удержался бы, наверное. Каждому кусочка хлеба с маслом хочется. Но, к счастью, благодаря твоему мудрому совету свалил я девять лет назад за бугор. Ничем России-матушке в трудную пору помочь не могу, так хоть вредить не буду… Слушай, где-то тут я телефон-автомат видел.
– Позвонить хочешь?.. У меня в машине мобильник лежит. Пошли, посадку объявят минут через двадцать, время есть.
Они спустились на первый этаж. Там было, как всегда, многолюдно. Возле перегородки, из-за которой вытекал медленный ручеек тех, кто прилетел, толпились встречающие. Чуть в стороне прохаживались таксисты и частники, высматривая денежных пассажиров, чтобы везти в город. В одном из кресел у стены, привалив к ней голову, спал какой-то мужик. Одет не по сезону – в грязный ватник; из-под видавшей виды кепки выбиваются космы седых волос; рот полуоткрыт – передних зубов нету. Что-то в его лице показалось Алику знакомым. Он замедлил шаг. Неужто это…
– Яшка, посмотри туда, – Алик остановился, кивнул. – Не узнаешь?
Яшка подошел ближе, вгляделся, сказал задумчиво:
– Да ведь это, вроде, Ванька Белов. Постарел-то как, поизносился – едва узнаешь… Вон смотри, на правой руке наколка – якорек. Когда вы во дворе дрались и он вдарил тебя по лбу ключом, зажатым в кулаке, мне этот якорек в память запал… Эй, продери глаза, друзья детства пришли!
От Ваньки исходил запах давно не мытого тела, перемешанный с водочным перегаром. Яшка потряс его за плечо – раз, другой. Наконец, один глаз, с капелькой желтого гноя в уголке, приоткрылся, с ненавистью уставился на Яшку.
– Отвали, гад, – и веко опять бессильно наползло на глаз.
– Нет, сегодня установить с ним контакт не легче, чем с внеземной цивилизацией, – вздохнул Яшка.
– Надо бы что-то сделать для него. В одном дворе росли… Постой, я ведь рублей наменял да не все потратил, – вспомнил Алик. – Не везти же их теперь в Сан-Франциско.
Он вытащил из брюк мятую пачку «деревянных», быстро сунул их в карман ватника. «Эх, не сообразил, – подумал он, – в переходе между `Театральной' и `Площадью революции' тому старику со скрипочкой тоже надо было в шляпу подбросить…» На морщинистом лице спящего Ваньки черными точками проступали сальные поры. Что он делает в Шереметьево-2, прилетел, улетает? Вряд ли. Может, просто заснул по пьянке в случайном автобусе – на конечной остановке, в аэропорту, вытолкал водитель алкаша… Прощай, Ванька, мальчик из детства…
За рулем Яшкиного джипа сидел еще один бритоголовый парень. Ну и мода у них пошла… Яшка достал из джипа свой мобильник. Деликатно отошел в сторону. Алик набрал Катюхин номер. Не забыл его с тех самых пор.
– Здравствуй… Это я, Алик… Звоню – попрощаться. Надумал домой лететь сегодня.
– И правильно. Тут, в нашем сумасшедшем доме, все равно ничего хорошего не увидишь. Счастливой встречи тебе с домашними – Барбарой и Машенькой. Вчера вечером в церкви я вас троих в молитве помянула.
– А ведь молитва твоя была услышана! Со вчерашнего вечера мне столько доброго привалило.
– Вот видишь… Тебе тоже надо к Господу оборотиться.
– Сначала что-то в душе прорасти должно. А бубнить молитвы без веры – все равно, что Бога обманывать. Он меня такого легче простит, чем если притворяться стану… Знаешь, хоть и с опозданием, я понял: вершина моей жизни пришлась на те два месяца, июль и август. Ничего ослепительнее, трепетнее никогда – ни раньше, ни позже – не было… Сам все проворонил. Но даже память греет… Я буду думать о тебе. А через год прилечу, приду проведать, уроню повинную голову на твои колени.
– Не надо, Аличка. В этой жизни ты принадлежишь своей семье, это твой светлый долг. А в той, другой, я верю… Аличка милый, прощай…
В трубке раздались короткие гудки. «Аличка милый» – так она называла его в тот день на желтом кожаном диване… Неужели все любит? А ничего не вернуть…
Когда Алик и Яшка поднялись на второй этаж, на табло перед номером рейса на Нью-Йорк часто моргал огонек – посадка началась. Они обнялись.
– Спасибо за дружбу, Яшенька. Прилетай в Сан-Франциско. Это будет праздник для меня. Поживешь недельку-другую, отдохнешь от забав по первоначальному накоплению капитала… Уж побереги себя, пожалуйста.
Рентгеновская установка для таможенного досмотра проглотила сумку Алика, высветила на экране ее содержимое. Таможенник бросил на экран безразличный взгляд. Через несколько секунд лента транспортера выплюнула сумку с противоположной стороны. Перед тем, как завернуть в коридорчик для паспортного контроля, Алик обернулся. Позади стойки таможенника еще стоял Яшка, махал рукой…
Взревев двигателями, «Боинг» оторвался от взлетной полосы. Внизу, за иллюминатором, разлилась сочная, майская зелень подмосковного леса. Придвинувшись к иллюминатору, чтобы рассмотреть получше уходящую землю, Алик ощутил что-то твердое во внутреннем кармане куртки. Он и забыл – это же иконка… Вот она.
Когда-то иконка эта стояла на божнице в большой деревенской избе. Клала перед божницей поклоны его бабка. Однажды по ночной безлюдной улице она вела маленькую испуганную девочку, и у той в кармашке лежала иконка. Потом девочка выросла, стала его мамой и тоже молилась перед иконкой. А теперь иконка Божьей матери в руке у Алика. Простое русское лицо – лицо деревенской бабы, в глазах негасимая печаль. Сколько же пришлось вынести за века этим женщинам, главным хранительницам русской души. Вот она Россия – тетя Даша, и Катюха, и бедная Наденька-Лолита. А мужики, которых Алик увидел за эти дни? Из песни слова не выкинешь – они тоже плоть от плоти этой великой и несчастной страны. И спившийся Ванька, и доцент Никитин, отчаянно боящийся взглянуть в глаза правде о прожитой жизни, и «качок» Ленчик, почитывавший в свободное время литературу об Античном мире, и печальный старик-скрипач, играющий Шуберта в подземном переходе метро. И бандюга в кожаной куртке, которого прошила автоматная очередь минувшей страшной ночью, – из песни слова не выкинешь. И Яшка, он тоже кусочек России. Как многолика она, как богата красками – светлыми, темными… Божья матерь, Божья матерь, помоги моей родине… Алик плакал, слезы были сладкие, облегчающие.
1998
