Михаил Чулаки - ПРАЗДНИК ПОХОРОН
Зазвонил телефон. Подошла Варя, чтобы он не отвлекался. Заговорила, заохала, так что Владимир Антонович равнодушно подумал, будто звонит какая-нибудь подруга, рассказывает романтическую сплетню. Но, наохавшись, Варя заглянула в комнату:
— Возьми трубку. Тебя — Ольга.
Ольга так кричала в телефон, что больно было слушать. Владимир Антонович отвел трубку от уха и стал постепенно понимать смысл довольно-таки бессвязных восклицаний:
— У мамочки температура… пневмония… простудили открытой форточкой… нельзя поворачивать из-за гипса… в легких застой… очень опасно…
Как все быстро! Могло это произойти, он был готов — но не думал, что так все быстро!
—…Найти какого-нибудь профессора… какие-нибудь новые антибиотики — самые сильные…
Неужели такие явные причина и следствие: вчера он отказался поменять мамочку местами с какой-нибудь менее удачливой старушкой — и сегодня уже температура?! Такое явное доказательство, что он и только он сделал роковой выбор?!
— Ну чего ты молчишь?! Есть у тебя какие-нибудь подходящие знакомые?!
— Нет.
— Ну как это нет?! У тебя в институте полно профессоров! Знакомы же они с медицинскими профессорами! Профессура всегда друг друга знает! Как это не найти в Ленинграде нужного профессора?!
— Просто не нужно напрасно мучить мамочку. Когда перелом шейки плюс пневмония — это безнадежно. Особенно при ее комплекции. Зачем мучить разными уколами?! Раньше давали морфию, чтобы человек дремал и не страдал напрасно, а теперь-то небось не допросишься. Если ты такая пробивная, достань морфию, а не профессора. Или хоть обычных снотворных побольше.
— Как ты можешь?! Надо же что-то делать! А вдруг?!
Проговорился, выдал себя. Теперь Ольга всю жизнь будет поминать.
— Надо реально смотреть на вещи. Спокойно уснуть — тоже счастье! А то мало того, что от перелома боли, так еще исколют, наделают абсцессов, да еще пролежни!
И ведь все правда, что он говорит. Даже в хорошей больнице — правда, это прекрасно поняла мудрая и мужественная Лиля Брик, а уж тем более в том аду, который называется "старушечьей травмой"!
— Я не могу так рассуждать! Надо использовать любой шанс!
— Попробуй. Только помни, что не надо мучить напрасно.
Мчаться тотчас в больницу не имело смысла, раз там Ольга, и Владимир Антонович отправился на следующий день — как всегда, после института. Света в прошлый раз объявила, что дежурит ночью в пятницу, а был четверг, так что встреча с нею Владимиру Антоновичу не грозила. Владимир Антонович вовсе не боялся ее любовных посягательств — наверное, даже Света бы поняла, что при таком тяжелом состоянии мамочки всякие амуры неуместны. Но Света — единственная свидетельница, она знает, что он сделал выбор! Пусть все было обосновано наилучшим образом: двигать кровать со всей арматурой — значит, неизбежно потревожить обломки кости, помешать сращению перелома! И все-таки это был выбор, и Света об этом знает.
Владимир Антонович внутренне готов был найти мамочку в беспамятстве, но она его узнала.
— Вот видишь, перевели все-таки… — Она очень тяжело дышала и говорила с трудом. — Куда лучше, когда в «Свердловке» — видишь?
Пожалуй, это уже не нормальное ее беспамятство, а настоящий бред. Мечта всей ее жизни — лечиться в «Свердловке», в больнице для лучших людей, куда она по малому своему исполкомовскому чину проникнуть не могла. И вот сбылось — хотя бы в бреду.
— Здесь особенными лекарствами лечат… которые только для патриотов… — С каким же трудом выговаривалось каждое слово!
Владимир Антонович осторожно притронулся ладонью к ее лбу. Горячий! Жар, бред, одышка страшная — неужели на самом деле конец?! Одно дело — ждать, высчитывать, и совсем другое — подойти к кровати и увидеть, что на самом деле…
— Тебе что-нибудь нужно?
— Достань, пожалуйста… Ну достань же!
— Что достать?
— Как ты не понимаешь! Я же русским языком: достань!
— Что?
— Ах, ну достань же!!
Наудачу Владимир Антонович полез за судном — как ни странно, оно оказалось пустым. Он даже не обрадовался этому обстоятельству: потому что тогда совсем непонятно, что же она просит достать. Он задвинул судно назад, надеясь, что самая эта операция успокоит мамочку — но нет:
— Ну что ты делаешь?! Я же прошу: достань!
Владимир Антонович беспомощно оглянулся на мамочкиных соседок: может быть, другие старухи понимают, что нужно их товарке? Но соседки лежали безучастно.
— Достань же! Неужели трудно для матери?!
Задыхалась она страшно. От волнения, должно быть, одышка усилилась. Нельзя было вот так беспомощно стоять перед кроватью — нужно было что-то делать, кого-то искать!
— Сейчас я найду! Подожди! Сейчас!
Владимир Антонович бросился на поиски — все равно кого. Кого-нибудь в белом халате, кто может что-то сделать! Сестры на месте, разумеется, не было. Комната с надписью «Ординаторская» — заперта. Владимир Антонович сообразил, что дежурные врачи обязательно должны быть в приемном покое — это где-то внизу. На лестнице курили больные, но он не стал их расспрашивать, сбежал вниз — и действительно сразу нашел приемный покой по особенному оживлению, отличавшему его от сонных отделений.
Здесь шла работа: привозили больных на каталках, толпились родственники. Никто не останавливал рыскающего по кабинетам Владимира Антоновича, и во втором или третьем он увидел врача — широкоплечего мужчину, который, засучив рукава, производил какую-то манипуляцию над распростертым больным. Владимир Антонович смотрел в спину врачу, и казалось, тот делает движения как у тестомеса, хотя ясно, что на самом деле его занятие должно быть куда более тонким. Владимир Антонович стоял и ждал — не мог же он постучать врачу в спину.
Наконец врач оторвался от больного, повернулся, его сразу же атаковали с какими-то просьбами и вопросами, но Владимир Антонович протиснулся:
— Доктор, там моей матери очень плохо! На третьем этаже.
— Что такое?
— Задыхается.
— Почему же вы сами? Должна вызвать сестра. Если не справится сама. У нее должны быть назначения на экстренный случай.
— Я не нашел сестры.
— Найдите! Пусть вызовет сестра! Если родственники начнут сами нас дергать!.. — и врач повернулся к следующему просителю.
Вот тоже вершитель судеб. Когда-то мамочка была вершительницей за своим столом: какой даст ход заявителю, куда направит. А теперь ее судьба в руках здешнего вершителя. Или уже поздно и ее судьба решена? Нет, не мог Владимир Антонович в это поверить! Умом понимал — а поверить не мог.
Сестры по-прежнему не было на месте. Владимир Антонович вернулся в палату. Пока он бегал вниз, здесь все переменилось: мамочка его не заметила, она, похоже, уже ничего не замечала вокруг. Она лежала, открыв рот, и дышала так же шумно и часто — но глаза были закрыты.
Ну вот — неужели все-таки… Чувствует ли она что-нибудь? Услышит ли, если позвать? Что, если прошептать ей — или прокричать, — чтобы услышала, чтобы легче ей стало в эти минуты: "Мама, я тебя люблю! Я тебя всегда любил, просто почему-то молчал!"? Что если? Может быть, услышит? Может быть, ей это нужно сейчас? Ведь это могут оказаться и последние слова, которые она услышит!
Владимир Антонович сидел на краю кровати. Молчал. Он не способен был солгать — даже сейчас. Что-то мешало. Хотя, наверное, это была бы необходимая ложь. Благословенная ложь. Но не мог — и все тут. Молча взял ее за руку. Это — мог.
Но время шло — и ничего не менялось. Мамочка дышала тяжело, но ровно. Сколько? Он так привык к ее прочности, что даже сейчас, понимая, что она умирает, все-таки не мог представить, что вот перестанет дышать — и все. Что выздоровеет, он не верил, но что совсем затихнет, закоченеет — не мог представить. Казалось, так и будет бесконечно задыхаться.
Он встал и снова отправился искать сестру. На этот раз она оказалась около своего столика.
— Посмотрите, пожалуйста, может быть, вызвать дежурного врача? Там моя мама — она задыхается. И без сознания.
— Фамилия? Палата?
Она выглядела такой усталой — немолодая, некрасивая сестра, — что Владимир Антонович не смог предъявить ей никаких претензий: почему не найти вас, не дозваться? Вместе они подошли к мамочке.
— Да, плохо, конечно. Чего тут врач сделает — уколы ей назначены — и для сердца, и антибиотики. Я уже колола. Могу еще.
Сказано это было просто, без намека: мол, сделаю как особое одолжение.
— Ну а вообще как? Доживет до утра?
— Кто знает. Это как сердце. В таком состоянии и по нескольку суток лежат.
Так что же — оставаться? Уходить? Если и в самом деле мамочка пролежит так несколько суток? Получится какое-то ненужное позерство, игра на публику: "Я ночами от нее не отходил!" Завтра у него две лекции, отменить он их не может, а какой из него будет лектор после бессонной ночи? И ведь смысла никакого от его дежурства.
