Николай Климонтович - Степанов и Князь
Но путникам нашим стало вдруг жутко без Надежды. И они, крестясь и щипля себя за мягкие места, чтоб очнуться, побежали по краю обрыва, не разбирая дороги.
Впереди бежал Князь, и Семен поспевал за ним.
Лишь когда они вышли на дорогу, Семен хватился своего приданого саврасовского серебряного портсигара. Конечно, было жаль этой вещи, напоминавшей ему о семье, но он не осерчал на Надежду, потому что каждый должен честно исполнять свою работу и мотыжить, как прозаик Виктор, свой надел. Между тем воздух вокруг становился все менее свежим. Пованивало. Семен обслюнил палец и поднял его вверх.
— Все верно, движемся на северо-восток, — доложил он.
Их догнала газель с донельзя ободранным и грязным кузовом, обтянутым синей клеенкой. В кабине сидели два киргиза. Водитель разговаривал по мобильному телефону на своем языке, а напарник высунулся и крикнул едва понятно:
— Металлолома есть?
— Нету металлолома, — сказали путники, — ничего у нас нету.
— Тогда спасибо, если что!
И когда автомобиль исчез, обдав путников облаком пыли, Семен еще раз подтвердил:
— Кирдык! Мы на верном пути.
Вонь усиливалась. Вскоре путники увидели и саму свалку. Туда вело сразу несколько дорог, а оттуда — ни одной. Помойка со стороны смотрелась как один большой массив, но при приближении становилось понятно, что это целая горная страна, перерезанная вдоль и поперек ущельями и узкими каньонами. Подушки близких возвышенностей слежавшегося мусора побелели от дождя и солнца. Одни склоны сверкали лысинами, другие поросли ржавым мхом, полынью и дикой коноплей. В долинах цвели какие-то мелколистые кусты. Мутные ручьи весело бежали к равнине, с тем чтобы слиться с другими в большую вонючую реку и устремиться дальше, к Ледовитому океану. По берегам паслись пугливыми группами небольшие животные, пращуры которых вполне могли быть овцами или козами, но по мере борьбы за выживание в этом уголке земли они обрели черты вида, неведомого зоологии, а именно: общую кривобокость и косорылость, сутулость и горбатость при некоторой заскорузлой обаятельной тупости. По мере движения путников запах помоев становился все жиже: воняя во все стороны и отравляя своими миазмами округу, сама помойная страна уже как бы принюхалась к себе.
Странники взошли на один из холмов, перед ними раскинулось широкое плато, по которому там и тут виднелись нехитрые хижины обитателей. Жилища были слеплены на манер ласточкиных гнезд из мякины, соломы и банок из-под пепси-колы, а кой-где виднелись даже приветные косые палисадники с дрожащими на ветру в неверном свете весеннего солнца большими желтыми заплесневелыми цветами. Странники все углублялись. Из земли торчали, отбрасывая косые лунные тени, причудливые останки потерпевших аварию инопланетных кораблей. Попадались арматура и большое количество строительного мусора, среди которого то мелькнет нарядная дубовая панель, то гора еще хорошего паркета. Воняло горелой резиной, и запах этот был горек и приятен. Доносилась тоскливая песня, в ней жалобы на плохие условия содержания перемежались сетованиями ностальгического тона:
Канары, Канары,
Опять лечу без пары.
Странники пошли на эти звуки и вскоре обнаружили, что попали в подземный город. Самих троглодитов на поверхности видно не было, но торчали и тут и там белые телевизионные тарелки, висел черный репродуктор, из которого и неслись звуки песни, стояли резервуары для сбора дождевой воды. Решили ждать. Наконец над поверхностью, как суслик, встал низенького роста питекантроп и спросил: Вам чего?
— Мазепа, — произнесли путники заветное имя, — он нас ждет.
Имя произвело на доисторического человека удивительное впечатление. Он стал меньше ростом, скорчил рожу и исчез. А через мгновение возник опять и пригласил путников жестом за ним в пещеру.
Здесь было опрятно. Земляной пол чисто выметен. Мочой почти не пахло. Горело негромкое керосиновое освещение. Лежанки по бокам комнаты были тоже насыпаны землею, на них лежали чистенькие коврики. На земляной тумбе стоял радиоприемник Грюндиг модели пятидесятых годов прошлого века. Посреди был стол, единственная деревянная деталь меблировки. За столом сидел Мазепа в той же сизой щетине, что была на нем в околотке, где друзья с ним познакомились, на голове — та же засаленная тюбетейка. Но вместо драного ватника — длинная и чистая замашная, в красную полоску льняная рубаха. И рот, казалось, был теперь менее впал.
— Поджидаю вас, голуби вы мои, — медово сказал он и пригласил жестом присесть на скамью напротив него. — Виски какого желаете? Я, признаюсь, в это время дня пью кукурузный бурбон. Эй, Мавра, взгляни, у нас, в наших помойных кулуарах, со вчера паюсной икры не осталось? Коли съели, давай зернистую. Помойка наша перспективная, развивающаяся, неподалеку коттеджи олигархов, — пояснил между делом хозяин. — И подай, Мавра, каждому кухоль для кваса. Она у меня, ненаглядная моя, немая, — добавил он с нежностью, — но видит и слышит хорошо.
— Бурбон сойдет, — сказал Семен, не скрывая восхищения спутницей жизни Мазепы. Это была малороссийская, судя по расшитой свежей рубахе, сдобная и вкусная женщина с такими широко открытыми глазами, что в них помещался весь Божий мир, полный цветов и листьев, неизъяснимой божественной благодати и отблесков грядущего рая на земле.
Князь же не нашел ничего сказать, но поднялся и почтительно поцеловал женщине руку.
— Всё, значит, странствуете, голуби, в поисках абсолюта, — благосклонно сказал Мазепа.
— Мы не в странствии, — сказал Семен, насупившись, — мы в хождении.
— Ну, вот и пришли. Сказывайте, что там наверху на белом свете?
— Состоялся перенос праха Тутанхамона на родину в Рязань. Внедрены новые технологии хамства и коррупции в учреждениях по методу одна жалоба — одно окно. Подорожала баранина, сказывается пришедшая на смену времени пельменей пора шашлыков. И продолжаются споры вокруг происхождения видов. Дарвинизм подвергается ревизии, и те, кто привык происходить от обезьяны, теперь в растерянности и не знают, как жить дальше, — доложил Семен. И добавил: — А в остальном сердца с молоком матери для чести живы.
— Это все для нас пустяки. Не вижу в этом никакого панталыку. Мы ж здесь не свинствуем в эти безначальные времена, а живем не по лжи. Ходим тропами горними, самобытствуем и райствуем! А ты, голубь, отчего ж в простоте слова не скажешь? Помни, самая жидкая субстанция мирового эфира не моча и не шампанское, но ум человеческий. Просто живи себе гением, и все приложится. И скажи самому себе однажды коротко, по-нашему, по-екклезиастовски, суета, мол, сует там, наверху, и всяческая суета. Это у мусульман сплошной загробный гедонизм, — добавил Мазепа, — а у нас в раю труд души.
— Так ведь стеб для нашего поколения был важнейшим из искусств, — слегка сконфузившись, оправдался Семен.
— Ну, ты уж взрослый, отвыкай, голубь. Впрочем, и я был таким, когда смолоду служил краснодеревщиком в прошлой жизни.
— Смени, Сема, опцию, — неожиданно сказал Князь, найдя вдруг подходящее слово.
— Вообще-то, с тех пор как мы с Шишом утратили оседлость, — сказал Семен, — мы все меньше говорим.
— И верно. И правильно. А шиш — это по-нашему дуля. Дуля, — повторил Мазепа, ласково гладя на Князя.
Засиделись так, что и времени как бы не стало. И дело было не в виски. А в том, какие слова проливал на измученные долгими поисками идеала души наших путников удивительный Мазепа.
— Вот, голуби мои, реденький у нас народ для такого-то пространства. И серо на нашей земле: серые птицы и в реках серая рыба. Самое теплое наше море и то — Черное, но и в нем нет кораллов, один сероводород, и рыба в нем плавает тоже без цвета. А все, что окрашено в один и тот же цвет, не может ни о чем поведать, Мавра одними своими глазами умеет больше сказать. — И становилось все яснее слушателям, что хозяин не так прост, как могло показаться. — Потому мы, присланные в эту серую землю, так жадно ждем чуда, алкаем яркостей и стремимся сюда, в райские кущи. Вот как толкует Василий Великий стих из псалма двадцать восьмого о гласе Господа, пресекающего пламень огня. Псалом, говорит Василий, напоминает о чуде, которое произошло с тремя отроками в пылающей печи. Тогда пламя разделилось на две части и, с одной стороны, пожигало всех стоящих вокруг, а с другой — приняло в себя Дух и доставило отрокам самое приятное дуновение и прохладу, так что они находились в спокойном состоянии, как бы под древесною тенью. То есть, голуби, хотя это пламя опаляло тех, кто находился вне печи, в то же самое время оно орошало отроков так, как будто они находились в тени дерева. Глас Господа, говорит Василий замечательные слова, нужен для того, чтобы огнем наказания стало непросвещающее, а светом упокоения осталось несожигающее.
