Лоренсо Сильва - Слабина Большевика
– Хорошенькая история, – заметил я. – Особенно для усатой свиньи. Приятные минуты, думаю, пережил он в кустах.
– Не думай. Я тогда была еще девчонкой. Так что удовольствие было невеликое.
– Было, а теперь?
– А теперь бикини на мне смотрится гораздо лучше.
– Хотелось бы взглянуть.
Она улыбнулась. Улыбка у нее была – во все лицо, и на щеках – ямочки, а зубы – хоть на выставку.
– Как раз это мне в тебе нравится.
– Что?
– Что не прячешься в кустах, как усатый. Ты бы открыто попросил у меня разрешения посмотреть.
– Мы, большевики, не прячемся. Убеждения не позволяют. Чего нет – того нет, а уж что есть, то – извините.
– Хочешь посмотреть на меня в бикини?
– Я уже сказал.
– Тогда веди меня в бассейн.
– Сейчас?
– После обеда. Я всегда хожу по субботам с подругами. Родителям незачем знать, что я пойду с тобой, а если мы пойдем в другой бассейн, то и подружки не узнают.
– Я столько лет не был в Мадриде в бассейне, что не знаю, где они.
– Так узнай. На то ты и полицейский.
Она сказала это как-то странно, но еще более странным было, что я вдруг решился:
– Раз уж я поведу тебя в бассейн, то, пожалуй, следует сначала сказать кое-что.
– Что?
– Я – не поли.
– Я так и думала.
– И не маньяк.
– Угу.
– Тебе как будто все равно.
– Конечно же нет. Как тебя зовут? На самом деле.
– Хаиме, – соврал я.
– Это мне нравится меньше, чем Хавьер. Но ты нравишься мне больше, чем поли. Так ведешь меня в бассейн или нет?
– Да, если хочешь, – сдался я.
– Хочу. Забери меня на этом же месте в половине пятого. А сейчас я пойду немножко попотею. Считается, что я пришла сюда бегать. Чао.
Она побежала, ее волосы развевались по ветру, а я остался сидеть, и в голове роились мысли по поводу Данте и Беатриче, рая и ада, и крепла проклятая уверенность, что наверняка нет горше боли, чем вспоминать о счастливых временах в час беды.
Бассейн у меня связан с воспоминаниями о детстве. Но это не означает, что поход в бассейн для меня удовольствие. Вопреки тому, что утверждают тысячи ученых болванов (полагаю, это объясняется стремлением окупить физические и психические усилия, которые они расходуют на детей, на то, чтобы их вырастить), дети живут в мире нецивилизованном и низком в нравственном отношении. Дети склонны к произволу, насилию и немотивированной жестокости. Одна из немногих причин, по которой я радуюсь, что стал взрослым, – то, что мне не приходится жить в постоянном страхе, как бы кто-то, кто выше ростом, не решил свалить меня мощным ударом или заломить руку так, чтобы я заплакал. Конечно, в исключительном случае такого может и не произойти, однако на школьном дворе исключительных случаев не бывает. На школьном дворе всегда властвует самый грубый и жестокий, а все остальные, среди которых могут оказаться высокие духом и щедро одаренные натуры, все остальные должны смириться и выполнять его тупую волю, в противном случае они обречены на муки, но могут подвергнуться мучениям, даже и выполняя его волю, смотря какое настроение у этой скотины. В детстве верховодит все самое грубое и звериное, что есть в человеческом существе. В детстве, имея дело со сверстниками, я людей ненавидел и горько жалел, что мне выпало жить с особями такого коварного и примитивного вида. Не могу сказать, что с годами я вырос в филантропа, но взрослые мерзавцы, которые теперь стали моей фауной, порою вопреки моим ожиданиям обнаруживают определенные интеллектуальные достоинства. Рискуя впасть в заблуждение, я все-таки предпочитаю Лоренцо де Медичи какому-нибудь горлопану с выбившейся рубашкой, развязанными шнурками и грязной физиономией, который бьет себя в грудь кулаком под одобрительные крики толпы.
Детство находится во вражде с разумом, чувствительностью и всеми остальными свойствами, которые отличают человека от других приматов, и я имел случай испытать это на собственной шкуре в тот единственный раз, когда уже готов был поверить в обратное. Мне было семь или восемь лет, и каким-то образом удалось добиться того, что самый тупой в школе, который мог драться один против восьмерых и одолеть их, стал слепо выполнять все мои приказания. И какое-то время я жил с обманным ощущением причастности к акту подчинения грубой силы велениям высшего разума. А мое окружение, презиравшее пустую трату времени, какой предавалось большинство, и предпочитавшее полезную деятельность (как-то: изготовление петард, строительство миниатюрных городов или участие в конкурсах на лучший фантастический рассказ), могло целиком отдаваться этому, не расходуя сил на потасовки с остальными. А если кто-то решался нас побеспокоить, я спускал Лисардо (так звали моего непобедимого раба), и он строго наказывал наглецов, круша головы и дробя зубы, как тупая машина. Моя власть над ним была так велика, что всякий раз, совершив возмездие, Лисардо исполнял боевую песнь моего сочинения, в которой его имя и фамилия Лисардо Лопес рифмовались со словами крушитель жопес, и выходило так смешно, что сам Лисардо веселился громче всех.
Однажды Лисардо был не в духе, а мне пришла в голову злополучная мысль подвергнуть испытанию мою власть над ним, но испытание вышло мне боком, и в результате оставшиеся детские годы я вынужден был жить, остерегаясь высокорослых. В тот раз никто на нас не нападал и не было никаких причин исполнять Лисардо его песнь. Но я, желая произвести впечатление на приятелей, велел ему спеть. Лисардо заупрямился. Чтобы подбодрить его, я запел сам. Гигант поглядел на меня, и я понял (слишком поздно): что-то происходило, возможно, первый раз в жизни там, за его лбом. Ни слова не говоря он подошел ко мне, поднял в воздух и тут же, на глазах у всех, отколошматил. Те тумаки у меня ноют до сих пор, а мой прочный авторитет, обязанный главным образом влиянию, которое я имел на Лисардо, рассыпался в прах. С тех пор я уже не считал, что ребенок признает какой-либо авторитет, кроме кулака того, у кого он увесистее, чем у него самого. Все остальное – чепуха.
И еще от бассейнов меня отпугивает то, что там царят пустоголовые, бронзовые от загара типы, проделывающие на трамплинах смертельные сальто. Я не загораю до черноты и отказываюсь признавать, что лучшее назначение черепа – швырять его вниз с риском разбить о воду или о закраину бассейна. И потому в бассейнах я не имею никаких шансов на успех. По правде говоря, моя спортивная жизнь в бассейнах отмечена молчанием и одиночеством. Одно из немногочисленных занятий, помогающих скоротать время в бассейне, – это чтение, другое – плавание и последнее – осмотр места. И хотя люди найдутся на все случаи жизни, я этим трем занятиям предаюсь молча и в одиночку.
Бассейн – это место, где красивые женщины становятся еще красивее, но вот беда: их внимание целиком и полностью приковано к королям трамплина, и они в упор не видят белокожих вроде меня. Такое будит воображение и смущает душу, что по большому счету я принимаю не без благодарности, о чем, по-моему, уже говорил, однако расплатой всегда бывает грусть, которая в те поры большого удовольствия мне не доставляла. Когда мне надоедала книга (это случалось довольно часто, поскольку бассейн не самое удобное место для чтения), когда надоедало плавать (а это бывало еще чаще, поскольку от плавания устаешь физически) и надоедало прогуливаться (голова кружилась от вида стольких бронзовых тел, что впору рухнуть посреди гимнастических ласк прыгунов с трамплина), деваться было некуда. И я садился на край бассейна и тихо смотрел, как смеркается. А сумерки – это мягкая форма унижения.
Вот почему и еще по ряду причин, которые незачем или же не следует уточнять, мысль о том, чтобы пойти с Росаной в бассейн, привела меня в смятение, к которому примешивалось любопытство. Мне было любопытно побывать в бассейне не одиноким и обездоленным, а с Росаной. Выйдя из детского возраста, я бывал несколько раз в бассейне с кем-нибудь, но ни разу – с такой, как Росана: ее я мог бы сравнить (хотя она и не была так прожарена солнцем, как ее сестрица Сонсолес) с девушками, не обращавшими в те нежные времена на меня никакого внимания. Смятение же шло оттого, что предстояло снова оказаться в мире, всегда мне враждебном, в мире трамплинов, где кожа у всех не такая бледная, как у меня. Ты можешь много размышлять, можешь сильно постараться и примириться с тем, что отличаешься от других, можешь даже сделать это предметом гордости. И на самом деле, кто не пытался спастись, обращая свои изъяны в знамя. Все это так, но бывает, вдруг нахлынет смутное ощущение, что одну из самых беспощадных немощей, которую явила история, этот неуклюжий чех по имени Франц Кафка изобразил в виде несчастного, который в одно прекрасное утро превращается в жука: семья отвергает его и отправляется на пикник, едва жук в конце концов умирает. Как известно, двуногое бесперое более всего на свете жаждет двух вещей: чтобы его не отвергали и чтобы сразу же после его смерти не устраивали пикников.
![Ольга Гусейнова - Согрей мою душу[СИ]](/uploads/posts/books/447/447.jpg)
