Корнель Филипович - Сад господина Ничке
Именно в эту вторую, проведенную в поезде, ночь он, наверно, и простудился. В купе было ужасно душно, когда же Ничке предложил открыть окно, какая-то толстая пышногрудая дама громко запротестовала, а сидевший возле окна с сигарой во рту пожилой господин заявил, что тот, кому жарко, может выйти в коридор и охладиться. Тогда Ничке напомнил, впрочем, очень вежливо, что он, как и все, заплатил за проезд и вместе с билетом приобрел одинаковое со всеми право пользоваться всем, что необходимо для путешествия, в том числе и свежим воздухом. В ответ на это он услышал от господина, который по-прежнему дымил и даже не соизволил вынуть сигару изо рта, что действительно все пассажиры пользуются одинаковыми правами, то есть дышат спертым воздухом, чему, впрочем, не в малой мере способствует и сам Ничке (остальные пассажиры громко рассмеялись), и положение это может измениться только с согласия большинства, ибо давно уже прошли те времена, когда один человек мог решать за всех. У Ничке от пота нестерпимо зудело все тело, и рубашка была мокрая, хоть выжми. Он встал, открыл дверь и вышел в коридор. Закрывая дверь, он хлопнул ею, быть может, сильнее, чем следовало, но нужно учесть, что нервы его и в самом деле были напряжены до предела. В коридоре он открыл окно, расстегнул рубашку и закурил папиросу. Ворвавшийся косой струей холодный ветер охлаждал и успокаивал. Поезд мчался сквозь ночь, и ветер выхватывал искры из папиросы. Время от времени в темноте вдруг совсем близко зажигались огни – это вагоны с оглушительным грохотом мчались вперед, оставляя за собой разъезды, и порою казалось, что колеса катят не по рельсам, а прямо по щебню и мусору, сокрушая на своем пути камни и железный лом. В окнах мелькали на мгновение станционные постройки и разноцветные сигналы огней, потом снова все неожиданно гасло, и поезд мчался дальше сквозь пустоту и мрак.
Ничке вернулся домой позже, чем предполагал, – лишь на следующий день вечером, – Хедди сумела его убедить, что спешка – плохой советчик. Она готова была даже взять с собой маленькую Хенни, поехать вместе с отцом и побыть с ним какое-то время, чтобы он в пустом доме не чувствовал себя таким осиротевшим. Но Ничке не хотелось, чтобы Хедди жила сейчас у него.
Когда он открывал ключом садовую железную калитку, было уже темно. Кругом царила тишина, и пустой темный дом, видимо, нагретый солнцем за день, казалось, излучал какое-то внутреннее тепло. Сад спал и спокойно дышал прохладным, ароматным воздухом. Ничке так устал и измучился, что и мысли и тело его стремились только к покою. Ему хотелось немедленно вытянуться на кровати, закрыть глаза и уснуть… Не раздеваясь, он сел в кресло. «Я очень, очень устал, – думал он. – Так плохо, пожалуй, я не чувствовал себя никогда в жизни». И еще он думал: «Я смертельно устал. Неужели это предвещает близкий конец?» Долгое время никакие другие мысли не приходили ему в голову. Но все же он твердо знал: независимо от того, что будет с ним потом, он еще сегодня должен сделать то, что нельзя откладывать ни на один день. Ничке не в состоянии был даже подняться с кресла. Он чувствовал себя так, словно его к этому креслу привязали. Ему удалось встать лишь через некоторое время, и то благодаря какому-то пришедшему извне импульсу, который, подобно удару, заставил его преодолеть собственное бессилие. Он встал и почувствовал, что силы возвращаются. Открыл шкаф, вынул спрятанную в нем вещь. Это была продолговатая коробка, некогда предназначавшаяся для хранения противогаза, а в конце войны и даже долгое время после войны употреблявшаяся совсем в иных целях, не имевших ничего общего с первоначальным ее назначением, – в ней хранились всякие мелочи.
Однако хранившиеся в ней вещи могли сейчас принести Ничке много неприятностей; их давно уже следовало убрать из дому. К сожалению, он не сделал этого вовремя, а через три дня, пожалуй, будет уже поздно. Но не мог же он ее прятать средь бела дня. По весу коробки Ничке определил, что то, что он в ней хранил, не исчезло (он не стал в нее заглядывать – сверху лежал плотный слой бумаги), повесил коробку через плечо, погасил в квартире свет, открыл дверь на крыльцо и вышел во двор.
Долго стоял он, вслушиваясь и вглядываясь в темноту. Ночь была безлунная, небо покрывали тучи, кругом царила тишина. Уличные фонари были закрыты листьями, и свет их падал только на мостовую. Спустя довольно длительное время Ничке стал кое-что различать, но это были лишь контуры ближайших предметов, а сад казался ему похожим на мрачную черную бездну. Ничке медленно спустился со ступенек и погрузился в эту бездну. Он еще ни разу не был в своем саду ночью и шел осторожно, вытянув перед собой руки, словно опасаясь каждую минуту натолкнуться на какое-то препятствие. «Ночь и мрак, – подумал он, – делают предметы загадочными». Минуту спустя, благополучно добравшись до беседки, он пришел к убеждению, что этот загадочный мир заселен существами, которых днем совершенно не видно. Сад был окружен солидным забором, ворота закрыты на замок, но все же какие-то создания в него пробрались и сейчас бегали, шуршали в листве, натыкались на стволы деревьев. Ничке чувствовал, как сильно и гулко колотится у него сердце. Еще с минуту он посидел на скамейке, вслушиваясь в голоса ночи, потом нащупал лопату и принялся медленно и осторожно копать яму. Он копал в том месте, которое мысленно наметил по дороге к беседке: это был довольно глубокий и наклонный подкоп под стену беседки, сделанный с таким расчетом, чтобы коробка оказалась под стеной. Отставив лопату, Ничке всунул коробку в яму, руками засыпал и разровнял землю, а сверху поставил ящик с инструментом. Это все, что он мог сделать. Теперь у него хватило сил только на то, чтобы вернуться домой и вымыть руки.
На следующий день госпожа Рауш нашла господина Ничке в таком состоянии, что тут же помчалась за доктором, не успев даже сказать, что она думает о мужчинах. Все переговоры с доктором пришлось вести госпоже Рауш, так как Ничке настолько охрип, что не мог вымолвить ни слова. Впрочем, у него не было никакого желания разговаривать. Его охватила ужасная сонливость, и он чувствовал, что у него наверняка высокая температура. Когда доктор закончил осмотр, госпожа Рауш спросила:
– Что вы находите, господин доктор?
– Что? А, ничего серьезного. Простуда. Сильная простуда.
– Не воспаление легких?
– Пока нет.
– Господин доктор, вы дадите рецепт?
– Даже три, – сказал доктор и сел за стол. Это был старый человек, из ушей у него росли пучки седых волос, он был угрюм и нелюбезен, но пользовался отличной репутацией.
– Может быть, нужен пенициллин? – осторожно осведомилась госпожа Рауш.
– Когда нужно будет, дадим. Пока не нужно, – ответил доктор и, достав ручку, принялся писать рецепты.
Госпожа Рауш молча стояла в ногах постели, улыбалась господину Ничке и кивала головой. Больной закрыл глаза. Госпожа Рауш в этот день оставалась в доме до позднего вечера. Она только сходила в аптеку за лекарством, но очень быстро вернулась. Сквозь дремоту Ничке слышал, что она здесь, и ему это было приятно. Госпожа Рауш в мягких туфлях тихо передвигалась по комнате, подавала ему чай с лимоном, на обед приготовила куриный бульон, настаивала какие-то травы, которые принес Копф. Сам он в комнату не входил, но велел госпоже Рауш кланяться больному и пообещал завтра его навестить. Ничке слышал приглушенные разговоры, которые госпожа Рауш вела на кухне, сперва с Копфом, потом с кем-то посторонним – не то разносчиком молока, не то письмоносцем.
На следующее утро благодаря не то лекарствам, не то травам господина Копфа Ничке, проснувшись, почувствовал себя намного лучше. Исчезла хрипота, и даже частично вернулся голос. Госпожа Рауш, которая, уходя вчера ночью, без спроса взяла с собой запасные ключи от дома, с раннего утра хлопотала на кухне. Сквозь щели в ставнях падали острые, режущие глаз полосы света, но по ним все же трудно было определить, какая сегодня погода. Ничке вдруг почудилось, будто все, что с ним вчера произошло, было очень давно, а на дворе уже выпал снег. Такая нелепость пришла ему в голову, наверно, потому, что в комнате было очень светло, а ему показалось, что и холодно, даже ноги у него немного замерзли. Когда госпожа Рауш заглянула в комнату, он спросил:
– Какая сегодня погода?
– О! – воскликнула госпожа Рауш. – Сразу о погоде! Сперва доброе утро, господин Ничке, и скажите, пожалуйста, как ваше здоровье?
– Доброе утро. Так себе. Вроде получше.
– Ну и отлично. А погода… Все залито солнцем, днем опять будет жара.
– А я что-то замерз.
– Замерзли?
– Только ноги.
– Ах, вот как? Может, открыть ставни?
– Пока не надо. У меня немного болят глаза.
Госпожа Рауш удалилась и через минуту вернулась с грелкой. Она завернула ее в полотенце и положила под одеяло, обнаружив при этом, что у Ничке действительно холодные ноги. От грелки исходило приятное тепло, оно разливалось по всему телу, и вскоре господин Ничке почувствовал себя совсем хорошо. Госпожа Рауш поправила у него в головах подушку, а на коленях разместила принесенный, наверно, из своего дома большой деревянный поднос. На подносе, застланном чистой белой салфеткой, были кофе, хлеб, масло, джем, яйцо, прикрытое вязаной салфеточкой, чтобы не остыло, а на краю, под пепельницей, лежала газета. На отдельной тарелочке были приготовлены лекарства, которые Ничке должен был принять после завтрака.
