Юлия Вертела - Черный шар
– Воистину воскресе… – едва слышно вторила Катя.
Не утвердившиеся в вере Адольф и Илья снисходительно кивали головами: мол, и мы того же мнения.
Баба Дуня уже мечтала о том, как расскажет у себя на родине, в Ярославле, о чудесной, дружной семье сына. Именно в такие дни, когда за столом собиралась вся семья, она чувствовала, что жизнь прожита не зря и в ней много смысла, тихого и простого. Старушка изо всех сил старалась нахваливать всех собравшихся:
– Иринушка-то все хорошеет раз от разу. Повезло тебе, Адик, с женой. Да и хозяйка она, видно, отменная, дом у вас – полная чаша, – баба Дуня перекрестилась и взяла из коробочки конфету в золотой обертке.
– Спасибо на добром слове, мама, – Ирина громко чмокнула свекровь в морщинистую щеку. – Вот вы-то уж точно чудо. Не надивлюсь на вас, какая молодец! На все руки мастерица! Машеньке за два дня какое платье сшили, а куличи-то, куличи!.. – Ирина откусила кусочек и даже глаза закрыла… – Ну и тесто, ну и вкус – многовкусие!
Илья тяжко вздохнул и налил еще рюмочку. Застольные беседы родственников ему претили, обмены любезностями опротивели. С бабушкой и вовсе не получалось взаимности. Он ей талдычил про гены и хромосомы, она же никак не могла взять в толк, к чему все это? Но на всякий случай гордилась Илюшенькой:
– Большой ты ученый, внучок, ой, какой важный ученый!..
Младший Туманов снисходительно улыбался и с грустью думал о том, как не скоро еще генная инженерия проникнет в сознание рядовых граждан.
– Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – свекровь и невестка расцеловались.
Ирина умела подстраиваться под людей. Катю этому учила, а та все брыкалась, характер независимый показывала, а того не понимала, что “ласковый теленок двух маток сосет”. А теперь вот живет в коммуналке, и Илюша вынужден прозябать с ней за компанию. Ирина тяжко вздохнула, но тут же улыбка вновь заблистала на ее лице: незачем Авдотье Алексеевне знать об их проблемах.
– Давайте, мама, я вам положу салатику и рыбки, – невестка щедро потчевала старушку, подчеркнуто ласково называя ее мамой.
“И чего бы стоило Катьке называть меня “мамой”, а ведь ни в какую, дура она набитая”, – думала Ирина, искоса наблюдая за тем, как Илья опрокидывает стопку за стопкой.
Авдотья положила голову на плечо сына. Любила она младшенького, самый слабенький он был, но и самый упорный.
Вспоминала, как вскоре после войны, когда она с четырьмя детьми недолго жила в Ленинграде, послала Адика за хлебом. Зажал он в кулачке деньги и выскочил из дому, да не возвращался. Забеспокоилась, кинулась искать. Дело было зимой, ребенок упал, поскользнувшись, и головенку в кровь разбил. Так и лежал в сугробе замерзший. Притащила домой, стала раздевать, а мальчик кулачок не разжимает. Хоть и без сознания, а денежку крепко держит.
Баба Дуня утерла слезу и погладила сына по спине:
– Бог мой, что же ты так сгорбился, сыночек? Хотя знаю, знаю: работаешь, изобретаешь… У нас в роду все мужики были башковитые, – Авдотья перешла на шепот. – Может, мать моя, Царствие ей небесное, не за просто так отрез от графа получила, и кровь Тумановых благородная. Кабы я училась в свое время, небось, сейчас бы президентом была.
Адольф махнул на нее рукой, но бабка разошлась не на шутку.
– А что ты машешь на меня? Поди-ка я умнее болтунов, что по телевизору показывают, будто особую породу дураков вывели – демократы называется…
– Мама, прошу тебя, не надо! – от ярости Адольф начал покрываться красными пятнами.
Ирина, взглядами призывая мужа к сдержанности, попыталась перевести разговор на другую тему:
– Мама, давайте лучше Христа помянем.
– То ж мертвых поминают! – ужаснулась старушка. – А Христос живой! Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – нестройным хором воскликнули все Тумановы, перекрестилась же только Авдотья.
Маша захныкала в кроватке. Ирина тут же подхватила внучку и стала улюлюкать.
Илья все более томился семейным обедом, то и дело поглядывал на часы. Графинчик уже опустел, и молодой человек с тоскою тыкал вилкой в белый с желтоватым жиром бок осетра.
И тут Авдотью прорвало на откровения. Она отличалась не только простотой душевной, но и чрезвычайной природной наблюдательностью. Прихлебывая чай из блюдечка, она вдруг с изумлением заметила перемены в сыне:
– Что-то ты, Адик, стал как еврей прямо, – она покачала головой, присматриваясь повнимательнее, так что сын аж заерзал на стуле. – Ну, точно, вылитый еврей, вот чудеса какие! И вроде не в кого…
Мать попала в самую точку, то есть в самое больное место. Не только она, но и все знакомые замечали в Адольфе это перерождение, как говорится, “за что боролись, на то и напоролись”. По молодости кудрявые волосы юного Адольфа казались локонами ярославского пастушка, а большой нос лишь милым недоразумением. Но постепенно мелкие черточки складывались, как по плану, в определенный тип – и брови, и нос с горбинкой. На работе все подпольные Мойши, Абрамы и Иосифы, поменявшие в свое время имена, принимали Адольфа за соплеменника, доверяя ему сокровенные тайны и по-свойски обсуждая наболевшее. Он сочувствовал им, скрывая досаду, ибо на службе – не на митинге, а главное, люди они все были хорошие, давно знакомые, ведь не против них он выступал. Горько было на душе, горько как-то, а иногда даже и весело: эко я их всех надул. Пусть думают: “Он наш”, а я простой ярославский парень, можно сказать, как разведчик, замаскировался. Вот она, жизнь, какая, а теперь еще и мать туда же гнет! Адольф посмотрел на себя в зеркало и сам недоумевал: вроде бы все по отдельности русское, а как сложишь вместе – ну точно, еврей.
Еще более странным был факт сближения внешности Адольфа и тряпичной обезьянки. Жизнь будто подгоняла их друг под друга. Обтрепывалась, протиралась шерсть Людвига – вылезали и волосы ярославского Леля. Западали морщины на лице Адольфа – и ровно в том же месте обозначивались борозды на плюшевой морде игрушки. Кто кого передразнивал? Кто над кем посмеивался?
После того как родная мать признала в Адольфе еврея, праздник пошел на убыль, хотя баба Дуня и Маша этого не заметили. Илью наконец отпустили в лабораторию, остальные Тумановы отправились в Александро-Невскую Лавру.
Весна
От чахлого румянца петербургской весны щемило сердце. Солнышко манило из трухлявых стен на улицу, в его свете красивое становилось еще краше, а убогое еще неприглядней. И в настроении у Кати и Маши наблюдались те же перепады.
После майских праздников дожди пробудили спящие скверы, наступил короткий период свежести между ледяной коростой зимы и пыльной серостью лета.
В один из светлых зазеленевших дней Катя толкала коляску с ребенком по Суворовскому проспекту, минуя череду Советских улиц, она сбилась со счету: 1-я, 2-я… 7-я. Машенька в красной кибитке мчалась по мокрым от недолгого дождя асфальтовым полям Смольнинского района, и в мозгу девочки рождались причудливые образы реальности…
Прогулки в дождь она любила. Ей хорошо спалось, и нежно-лиловые сны бесшумными фонтанами переливались в океаны грусти. Но то была грусть без сожалений и разочарований, легкая, как дождевая кисея, раскачиваемая любым порывом ветра.
В солнечные дни радость отпочковывалась изнутри светлыми пузырьками, прорываясь улыбкой на губах. Праздник накатывал лавиной весело подпрыгивающих искрящихся апельсинов. Упругие и ароматные, они шаловливо толкались между собой, и каждое их столкновение рождало серебристый смех. Волна солнечных мячей мчалась с оглушительной скоростью прямо на девочку, и захватывало дух от восторга встречи с нею.
И вот она пленяла Машу в душистый оранжевый круг, и мячи вдруг оказывались невесомыми солнечными зайчиками от тысячи зеркал. Ах, как ослепительно беззаботно они кружились вокруг девочки, словно мыльные пузыри, наполненные дурманящим запахом счастья…
В такие минуты губы ребенка растягивались в улыбке, и мать радовалась, что радостно дочке, а баба Дуня уверяла, что это ангелы веселят младенца во сне. Катя ничего не имела против ангелов, лишь бы они веселили, а не огорчали Машеньку.
Прогуливаясь, Катя думала о таком привычном для каждого русского, об ответах на вопросы “Кто виноват?” и “Что делать?”. Привозное гамлетовское “Быть или не быть?” волнует всех гораздо меньше, потому что каждый знает: “Чему быть, того не миновать”. А вот когда неминуемое случится, тогда можно и поразмышлять.
Проходив часа три и так ни до чего не додумавшись, она вернулась в коммунальные стены. Еще на лестнице ее настигли знакомые раскаты: “Не сыпь мне соль на рану, не говори навзрыд”.
“Опять Хламовы напились”, – смекнула Катя. Они почему-то включали именно эту песню, когда хотели капитально нажраться, и магнитофон повторял ее бесчисленные разы, пока алкоголики не теряли контроль над собой настолько, что уже не могли перекручивать кассету.
