Григорий Розенберг - Я — годяй! Рассказы о Мамалыге
«Тарзан», «Джульбарс», «Бродяга», «Застава в горах», «Звезда», «Запасной игрок», «Подвиг разведчика», «Свадьба с приданым», — Господи! Сколько раз всё перерассказывалось им и обсуждалось дома и в садике! Песню Бродяги он пел не только по-русски, как слышал на пластинке в исполнении Бейбутова, но и по-индийски, как слышал в кино и на подпольной гибкой пластинке в исполнении Раджа Капура. И не только слова, но и музыку! И кто мог тогда проверить точность воспроизведения индийских слов!
А-ба-ра-гу — там, та-ра-ра!
А-ба-ра-гу — там, та-ра-ра!
Я-гар-ди-шме-гу ат-ман,
— а-та-ра-гу. У. У. У.
А-ба-ра-гу!..
Или из «Подвига разведчика»: «И не вздумайте шутить, Штюбинг! Если со мной что-нибудь случится, фон Руммельсбургу сразу станет известно, как вы провалили прекрасно созданную организацию! Как вы провалили Гройзинга, Шихматова, Бауэра…»
И всё наизусть, или почти наизусть, — с музыкой, звуковыми эффектами, мимикой и жестами.
Как нетерпеливо ждал Миша, когда уж закончатся эти невыносимо долгие буквы в начале картины, и как обрадовался, когда увидел, что они бывают в конце, когда уж всё позади, и жалел, что такие фильмы редки.
Как он был счастлив, когда папа привёл его в гости к своему знакомому киномеханику прямо в кинобудку. «В аппаратную», — исправил его тогда дядя Коля. И он через то таинственное окошечко, сидя над головами зрителей, смотрел «Чапаева», а потом мультик «Удивительный матч». А потом у него всё перемешалось в голове, и ему почему-то показалось, что люди в зале смотрели в одну сторону, а он в окошко — в другую…
Он никогда не кричал: «Сапожник!», никогда не свистел и не топал ногами, но и это всё любил беззаветно и преданно.
У папы был друг, имевший киноустановку дома и потому могущий смотреть кино в любой день! В любой! Они с папой ходили туда и одуревший от счастья Миша смотрел там «Секретаря райкома».
А ещё кино показывали на работе у родителей, где, как уже было сказано, Миша смотрел «Три товарища» и полюбил борщ.
Ох это кино! Увидев «Анну на шее», Миша потрясённо признался маме, что артистка Ларионова даже красивей, чем она. А после «Белоснежки и семи гномов» весь вечер показывал родителям на своей физиономии, как по яблоку стекал яд и принимал очертания черепа… Родители брали его с собой очень часто, и поэтому ему были известны все городские кинотеатры, включая летние. Причем летние особенно. Даже по дороге из садика домой из окна трамвая он успевал через забор летнего кинотеатра ухватить кусочек какой-нибудь «Девушки-джигита».
На кинотеатрах сверкали, сияли умопомрачительными цветами неоновые буквы. А слова «кино» и «театр» были разделены названием, например, «Фрунзе». «Почему „ТЕАТР“»? — думал Миша. «КИНО» — это понятно, но «ТЕАТР» здесь причём? Миша бывал в театре и считал, что это даже сравнивать нельзя. И потом, почему «ТЕАТР», когда ясно слышишь — «ТЯТАР»!
А афиши! На кинотеатре им. Фрунзе висели две афиши, сделанные из таких специальных реечек, что, когда смотришь с одного боку — видна одна картинка, с другого — другая, а посредине — вообще третья! И всё меняется, как в кино. Нет, кино — это не театр. Кино — это храм. А счастье — это когда идёшь в кино!
И вот завтра кино придёт само. Это счастье будет ходить тут между верандами, будет снимать ЕГО детский садик, ЕГО одногруппников, ЕГО воспитательницу — и вся страна увидит их в кинотеатрах! Миша не знал, как он доживёт до завтрашнего праздника, и когда вечером папа показался перед входом на веранду, он бросился к папе с ликующим криком: «Папочка! Мне надо завтра красиво одеться! И выспаться! У нас бу…»
— Миша! — резко окликнула его Валентина Борисовна. — Это что такое! Тебе я не говорила красиво одеваться. Зачем ты папу обманываешь!
Миша опомнился и страшно смутился. Он обнял папу за колени и запах табака не сразу, но все же залил покоем его запылавшую растерявшуюся душу.
И всё же это был праздничный день. Приехала одна здоровенная грузовая машина и аж две легковых. На больших железных ногах стояли прожекторы, заливая всё голубым неестественным светом и демонстрируя тусклость света естественного. Провода, тележки, малюсенькие рельсы и ещё куча всего, невиданного и непонятного.
На асфальтированной площадке между верандами и зданием детского сада были расставлены обеденные столы. Летом их обычно переносили из групп на веранды, и дети ели хоть на свежем воздухе, но под крышей. Сейчас же именно эти столы перетащили в пространство, предназначенное, с точки зрения Миши, только для ходьбы туда или обратно. Там даже стоять было незачем. А тут расставили столы, поставили на них блюда с виноградом и яблоками (никогда такого в садике не было), рассадили назначенных, разодетых в украинские вышитые рубашки и, в отличие от Миши, выспавшихся. Они улыбались, спокойно разговаривали и пощипывали виноград, не обращая внимания ни на вспышки голубых лучей, ни на гомон, ни на стоящего с раскрытым ртом Мишу. Их огородили красивым красным шнуром, и остальным детям запретили заходить за него. Смотреть, однако, к великому Мишиному счастью позволили.
Валентина Борисовна тоже была в украинской вышитой рубашке и так красиво улыбалась, что даже стала казаться Мише похожей на Алину Георгиевну.
Миша подошёл к тёте Нине, стоящей тоже по эту сторону шнура и умиленно глядящей на белые скатерти и вилки (ни того, ни другого в садике тоже никто никогда не видывал) и потянул её за рукав синего халата:
— Тёть Нин!
— А? — не отрываясь, спросила тётя Нина.
— Тёть Нин, а чего они не на веранде?
— А? — не вникая, повторила тётя Нина.
— Тёть Нин, подёргал ещё раз за рукав Миша, — тёть Нин, а чего они не на веранде? Мы ж там никогда не сидим.
— А! — не глядя на Мишу, включилась, наконец, тётя Нина. — С веранды смитник видно! Отстань… — строго вырвала руку она и перешла на другое место.
Щёлкали какой-то штучкой, кричали «Мотор», «Стоп», «Борода», «Ити ж твою мать» и много других киношных слов, сто раз усаживали детей за стол и снова поднимали, потом дети танцевали гопак, для чего девочкам надевали специальные венки.
Дети стоящие по одну с Мишей сторону, радовались, хлопали, если надо, в ладоши, а когда Витя Приходько читал стихотворение Самуила Маршака, повторяли вслед за ним, кто вслух, кто одними губами:
«Когда вождя соратники внесли
В гранитный мавзолей для погребенья,
Народ во всех краях родной земли
На пять минут остановил движенье».
И Миша тоже знавший это новое стихотворение, повторял его вслед за Витей и вспоминал девочку из младшей группы, что села в эти пять минут на стульчик, и свои неподвижные пальцы. А когда Витя дошёл до предпоследней строфы:
«И Армия, которую он вёл
Путём побед от Волги до Берлина,
И дети созданных его заботой школ
Слились в одном порыве воедино», —
он замечтался и представил себе, как все дети их детского сада, и по ту, и по эту сторону шнура, превратились в одного гигантского ребёнка, снятого для кино. И когда это чудо в украинской рубашке, с венком на голове и виноградом в руках появляется на экране, происходит разрыв плёнки, все свистят и топают ногами. Так они все сольются в одном «порыве» воедино. Или «разрыве». Короче, что такое «слиться в порыве», Миша иначе представить не смог.
В это самое время Витя дошёл до последней строфы:
«И эта перекличка всей страны —
Реки и моря, города и поля, —
Нам говорит без слов, как мы сильны
Единством чувства… Единством чувства…»
Пауза сделалась мучительной, Витя сильно наморщил лоб, а Миша не удержался и заорал с другой стороны шнура:
«… помыслов и воли!»
И все-все, даже кошка на окне садика, оглянулись на него.
Вообще, стихи играли в Мишиной жизни роль особую. Миша, если честно, не очень верил, что ребята не могут их запомнить. Он думал, что они просто шалят и придуряются. Он даже подозревал, что для того, чтобы запомнить мелодию какой-либо песни, надо обязательно правильно запомнить слова и, напевая «ла-ла-ла», мысленно проговаривать настоящий текст. Так, во всяком случае, делал он и думал, что и другие делают так же. Когда же натыкался на перевирание текста или ссылки на его незнание, принимал правила этой, как он думал, игры и даже сам иногда подыгрывал. Увидев же, что в нотах какой-то песни под нотными знаками пишутся слова, разбитые на слоги, уверился в своей версии окончательно. Он, начисто лишённый музыкального слуха, никогда не ошибался в метре и размере и даже, рассказывая содержание, допустим, фильма, сам впадал в некий ритм, чего, конечно же, не замечал, но что действовало на благодарных слушателей.
