Дэвид Лодж - Горькая правда
Элинор возвращается к столу.
— А знаешь, я почти надеялась, что ты не согласишься, — признается она, — и можно будет уйти отсюда с чистой совестью.
— Прости, Элли.
— Последние две недели ты вел себя как свинья.
— Знаю.
— Я ведь отнюдь не жаждала переезжать сюда, Адриан. Не жаждала уходить из музея{17}, расставаться с друзьями, отказываться от театров, выставок, даже от магазинов — иногда, Бог знает почему, хочется по ним побродить. Я сделала это ради тебя. Ради твоего покоя. Ради твоего душевного здоровья. И какова благодарность? Ты на все это наплевал, просто чтобы удовлетворить собственное тщеславие. А когда я на это прореагировала, ты… ты… — Элинор падает на ближайший стул и разражается слезами. Дверь холла приоткрывается и появляется испуганное лицо Сэма. Адриан спешит к Элинор, чтобы ее утешить, но Сэм подбегает первым и отталкивает Адриана.
— Элли, что случилось? — говорит он, приобнимая ее за плечи.
— Как, по-твоему, что ты делаешь? — возмущается Адриан.
— Почему она так горько рыдает? — наступает на него Сэм.
— Не твое дело, — огрызается Адриан и пытается оттолкнуть Сэма от Элинор. С минуту они довольно грубо пихаются, затем расходятся, но не спускают глаз друг с друга.
— Знаешь, мне иногда не верится, что мы были когда-то друзьями.
— Странно, что я чувствую то же самое, что и ты, — парирует Адриан.
— Ты стал надутым, эгоистичным, спесивым занудой.
— А ты — самовлюбленным, чванливым, беспринципным прохиндеем. Фанни Таррант раскусила тебя.
— Жду не дождусь, что она поведает о тебе.
Элинор понемногу успокаивается. Пока мужчины пожирают друг друга глазами, она достает из кармана бумажный платок и сморкается.
— Почему ты сказал "беспринципный"? — приступает Сэм к Адриану.
— Потому что ты был когда-то подающим надежды драматургом. Но запродался телевидению ради дешевого успеха.
— Лучше дешевый успех, чем снобистский провал. Испугался, что я напишу удачный, популярный роман, да?
— Ты и роман — вещи столь несовместимые, что сама идея вызывает смех…
— Заткнитесь оба! — кричит Элинор. И повелительно вскидывает руку, требуя, чтобы они угомонились. Они повинуются. В наступившей тишине слышится шум подъезжающей к коттеджу машины. — Пойду открою дверь, — говорит Элинор, — пока газеты протолкнут в почтовый ящик, пройдут годы. — Она удаляется, а мужчины садятся и ждут.
Сэм нарушает молчание:
— И как она тебе показалась голенькая?
— Прекрати, ради бога!
— Но мне же интересно.
— Я не особенно вглядывался.
— Да брось, Адриан! Ты хочешь сказать, что уломал Фанни Таррант скинуть экипировочку и не посмотрел на ее титьки и задницу? Она бреет лобок?
Адриан не отвечает. Он не отрывает глаз от появившейся в дверях и застывшей на пороге при звуке собственного имени Фанни Таррант.
— Могу поспорить, что бреет, — лениво тянет Сэм. Не замечая ничего вокруг, он откидывается на спинку шезлонга и закрывает глаза. — Держу пари, что каждую пятницу она с религиозной истовостью подбривает себе линию бикини, оставив только крошечный хохолок над промежностью — длинненький, как усики Чарли Чаплина. Правильно я говорю?
— Неправильно! Остренький — как бородка клинышком, — поправляет его Фанни Таррант, которая входит в комнату вместе с Элинор.
Сэм вскакивает как ужаленный, и вонзается взглядом в Фанни Тарант.
— Какого черта вы тут делаете?
— Проезжала мимо, правда, не ожидала встретить тут вас, мистер Шарп.
Лицо у Фанни бледное, взгляд рассеянный, вид какой-то встрепанный. Одета она затрапезно: в длиннополую рубашку и того же цвета брюки.
Выражение лица у Элинор сердитое и смущенное одновременно.
— Это ты ее позвал? — обращается она к Адриану.
— Конечно, нет! — восклицает он.
— Наверное, забыла что-то из своего бельишка в сауне, — вставляет свое слово Сэм.
— Что вам угодно? — обращается Адриан к Фанни.
— Я полагаю, вы уже прочли…
— Нет. Нам еще не принесли газеты.
— А-а… — Фанни явно не в своей тарелке. — На вашем месте я бы не придавала значения. Получилось жестковато. Но это неважно — никто не обратит внимания. — Фанни с тоской смотрит на стол: — У вас случайно не кофе?
— К чему это? — спрашивает Элинор. — Вам тут не рады.
— Мягко говоря, — добавляет Сэм.
— Умираю хочу кофе, — признается Фанни.
— Пейте. Но наливать вам я не буду, — отрезает Элинор.
Фанни устремляется к столу и поспешно наливает себе чашку кофе.
— Что вы там понаписали об Адриане?
— А вы не догадываетесь? Что кумир моего детства оказался колоссом на глиняных ногах. Писателем, который превратил свою семейную жизнь в ад из-за плохих рецензий. Человеком, который слинял из кухни потому, что не мог вынести печного жара, а сделал вид, будто лишился аппетита.
Адриан буквально каменеет от этих слов. Фанни пьет кофе крупными глотками и вздыхает с облегчением:
— Боже, как это было кстати!
Элинор спрашивает:
— И все?
Фанни удивляется:
— Вам мало?
— Но там ничего нет о… наших студенческих годах?
— Это же было не для записи. А можно мне еще и тостом разжиться?
Элинор пожимает плечами и роняет равнодушно:
— Берите.
— А может, изволите что-нибудь горяченькое? Яичницу не желаете? — издевается Сэм. — Вы какую предпочитаете — глазунью или болтунью?
— Нет, больше ничего не надо, — говорит Фанни и сует в рот тост. — Наверное, у меня приступ гипогликемии — я только что потеряла сознание в машине…
— Вот что, не знаю, как вы, а я подустал от этого цирка, — перебивает ее Сэм. — Говорите, зачем явились, и катитесь отсюда. А то и сразу катитесь.
Фанни обводит их взглядом, затем смотрит в угол на не включенный телевизор и спрашивает:
— Вы что, правда, не знаете?
— Не знаем — чего? — недоумевает Элинор.
— Какое странное чувство! Вы словно за стеклом. В другом эоне. Ничего не знаете.
— Не знаем о чем? — не выдерживает Адриан.
Примерно полтора часа назад Фанни Таррант сидела на переднем пассажирском сиденье красного "BMW 318i", за рулем которого был ее партнер Крайтон Дейл. Они направлялись в Гэтуик, чтобы попасть на каникулярный чартерный рейс в Турцию. Машина скользила по средней полосе лондонской окружной дороги со скоростью семьдесят миль в час. Крайтон, профессиональный юрист, неукоснительно соблюдал правила ограничения скорости. Его водительские права отличались девственной чистотой, и он намеревался сохранять их такими и впредь. Если парочке доводилось спешить, за руль садилась Фанни и развивала скорость. Но в это раннее воскресное утро особого движения на М25{18} не было, да и впереди у них еще оставалась куча времени.
Поднялись они ни свет ни заря, разбуженные в своей клеркенвильской мансарде двумя будильниками и телефонным звонком, который заказали в "Бритиш телеком", наскоро натянули на себя одежду, подцепили упакованные накануне сумки и, зевая и спотыкаясь после куцего сна, шагнули в туман Восточного Лондона. Но вскоре они повеселели — пьянило предчувствие отдыха. Они были красивой парой — светловолосая, гибкая Фанни и поджарый, горбоносый Крайтон с ежиком шелковистых каштановых волос — и, похоже, сознавали это. В автомобильную стереосистему был вставлен диск, звучала тихая музыка. Играла бельгийская музыкальная группа "Энигма" — смесь грегорианского хорала с электронной танцевальной музыкой, которую оба они любили за чувственные ритмы и легкий привкус святотатства.
— Ты взял фотоаппарат? — вспоминает Фанни.
— Да. Но его надо зарядить, куплю в аэропорту пленку.
— А я — сегодняшнюю газету.
— Ты вроде бы собиралась забыть о существовании газет на две недели.
— Это последний штрих — потом можно и успокоиться.
— Что там у тебя?
— Дневник и интервью с Адрианом Ладлоу.
— Что еще за Ладлоу?
— Да, — вздыхает Фанни, — боюсь, именно так и скажут, развернув газету, чуть ли не все читатели: — Что еще за Ладлоу?
— Зачем же ты поехала к нему?
— Когда-то он написал книгу, которая очень много для меня значила. "Укрытие".
— Не знаю, не читал… Кажется, у тебя давно не было настоящей звезды. Они что, стали побаиваться тебя?
— Не столько они, сколько их прихвостни, — объясняет Фанни. — Теперь пиар-публика требует, чтобы с ней согласовывали интервьюера, а стоит им услышать мое имя — тут же отказ. Для меня единственный шанс — прорваться и поговорить с самой знаменитостью. По моему опыту, мало кто способен отказаться от приглашения поговорить о себе любимом. А ты тоже держи ухо востро, — добавляет Фанни, — до этого мне еще не приходилось раздеваться догола, чтобы выудить историю.
