Джастин Торрес - Мы, животные
— Ух ты! — восхитился Джоэл.
— А тебя это что, сильно радует?
— Да так, — ответил Джоэл.
— Да так, — передразнил его я. — Ни бельмеса не смыслите ни в чем. Мне неловко за вас. Знали вы это — что мне за вас неловко?
— Слыхал? — сказал Манни Джоэлу. — Ему за нас неловко.
Взгляните на моих братьев — на их мешковатую одежду, на черные круги вокруг глаз, словно им постоянно кто-то ставит фонари, на их жалкие голодные лица. У меня было ощущение, что я в ловушке, и была ненависть, и был стыд. С некоторых пор я тайком упражнялся в словах и в горькой озлобленности. Я вел дневник — в нем оттачивал оскорбления в адрес их всех: родителей, братьев. Я стал смотреть на них новым взглядом — разъедающим, недобрым. Я почувствовал в себе острую наблюдательность, умную, но ядовитую. И Ма, и Папс беседовали со мной наедине о моих возможностях, об этой книжности, которая отличала меня от братьев; оба говорили, что я должен постараться, намекали, что мне, может быть, легче придется в этом мире, чем им и моим братьям, и я ненавидел их за это.
Но жалость была еще хуже.
— А впрочем — шут с ним, — сказал я. — Пустяки, не берите в голову.
Жалости моей они стерпеть не могли.
— Ты стебанутый, — сказал Джоэл.
Манни зачерпнул снега и слепил голыми руками комок. Подобрал ветку, занес ее, подбросил комок и махнул веткой. Снежок взорвался, и мы все втроем смотрели на результат: маленький снегопад внутри большого.
— Он правду сказал, — заявил Манни, резко повернулся ко мне и наставил на меня ветку. — Ты стебанутый. Признай это.
Джоэл зашел мне за спину и захватил мои руки двойным нельсоном. Я попытался освободиться, но без толку. Они оба были под парами, и Манни держал эту чертову ветку прямо перед моим лицом. Я представил себе, какой будет шрам, если он ударит меня по щеке. И я хотел этого.
— Либо ты стебанутый, либо я тебя стебану. Выбирай.
Взгляните на нас троих, взгляните, как они держали меня там — держали и не хотели отпускать.
— Ну что, давай, Манни, бей меня этой палкой. Может, тебе от этого полегчает. — Мой голос вначале звучал твердо, но к концу упал до жалобного шепота. — Хер с тобой, бей меня давай.
Манни сделал два ложных замаха; я оба раза дергался. Потом он вздохнул с отвращением, и Джоэл ослабил хватку. Палка опустилась.
— Серьезно, — сказал Манни, теперь потише. — Ты как стебанутый себя ведешь. В твоей долбаной башке сильно винтиков не хватает. Давай про это лучше поговорим.
Но мы не стали. Не могли.
Мы позволили снегу еще сколько-то на нас падать, на наших волосах росли белые шапки, головы — как горы в миниатюре, наконец мы молча согласились передвинуться под карниз здания. Манни дал каждому по сигарете, и мы начали вытаскивать фильтры. Все еще никто ничего не говорил, но ритуал слегка разрядил обстановку: огонек, шумные выдохи, облачка дыма.
Потом, мало-помалу, шутки и дурацкий треп возобновились, я, как всегда, держался с краю, пока ко мне не обратился Манни:
— Знаешь, что она мне сказала на днях?
Я не стал спрашивать, кто, потому что знал, кто.
— Сказала, ты способен на многое.
— Да, — подтвердил Джоэл, — она и мне что-то такое брякнула.
— Сказала, ты очень талантливый.
— Ужас какой талантливый!
— И знаешь, что еще она сказала? Что ты способен погубить себя.
— Она так про тебя разговаривает, — сказал Джоэл, — будто ты какая-то мудацкая ваза хрустальная.
Манни обнял Джоэла за шею.
— Мы для нее два сапога пара. — Он показал на меня: — А вот ты…
— Мудацкое золотое яичко.
— Она хочет, чтобы мы тебя защищали от других парней…
Джоэл хохотнул.
— Во как! Я ей говорю: женщина, мы уже выросли вроде из песочницы.
— … и защищали от самого себя.
— Мы вроде уже не мальчики.
— А она говорит: он все равно ваш младший братишка, он всегда будет вашим младшим братишкой.
Взгляните на меня — как мне надоела эта погрузочная платформа; как мне надоел этот снежный час.
— А я ей говорю: это уж как он сам захочет.
— Мудацкий священный агнец.
Я выставил ладони, как бы сдаваясь, и попятился, не сводя с них глаз, пока не добрался до края здания.
— Куда ты, девонька?
— Далеко собрался?
Я завернул за угол и двинулся вниз по наклонной тропке, уходя от их насмешек. Они кричали мне вдогонку, ставя после моего имени злой вопросительный знак. Их голоса в темном холодном воздухе раскатывались оглушительно, они налетали на меня сзади, как волны.
Манни и Джоэл кричали, вопили, зубоскалили, и деревья вторили им эхом.
Хрен с ними, пусть гавкают.
Может, это и правда. Может, я и правда один такой на свете.
Поздно ночьюЯ скользнул на дорогу и прошел три мили до автобусной станции. Снег падал легко и стремительно, и, оглядываясь, я видел, что мои следы тут же заносило. Я и раньше это проделывал тайком от них, целью была мужская уборная на станции. Это-то они во мне и чуяли.
Я сошел с дороги на тропинку, протоптанную сквозь живую изгородь. Тропинка прямиком вела на зады автобусной станции. Если парковочная площадка там хорошо заполнена, я могу пройти через изгородь и потом пробраться к уборной между двумя автобусами незамеченным. Никто мне этого не объяснял; я сам постепенно, параноидально пришел к этому способу. Неделю за неделей прокрадывался на станцию, скрытно, нерешительно. Там прятался в кабинках, подглядывал в щели. Мыл и мыл руки над раковиной, неспособный отвечать на откровенные взгляды в зеркало. Я не знал, как дать понять этим мужчинам, что я готов. Ближе всего я подошел к этому с мужчиной, который взял меня за подбородок, поднял мое лицо кверху, чтобы встретиться со мной глазами, и сказал, что я славный мальчонка.
— Ты славный мальчонка, — повторил он. — А теперь вали отсюда на хер.
Но этой ночью на площадке стоял только один автобус. Шофер, который сидел внутри, заметил меня, нажал кнопку, и дверь открылась, громко и коротко пыхнув сжатым воздухом.
— В Нью-Йорк?
Я показал на здание.
— Мне надо отлить.
— Туда не попадешь. Время неподходящее.
— Почему?
Шофер, не отвечая мне, смотрел на падающие хлопья. На нем была униформа: синие синтетические слаксы и синий шерстяной джемпер с вышитым на кармане логотипом автобусной компании. Мужчина средних лет, плотный такой, пальцы большие, толстые — одним из них он показал вперед, через ветровое стекло.
— Должен был поехать час назад, но застрял из-за снега. Снег, правда, хоть куда, красотища.
Вьюга. Воздух, однако, был теплый; хлопья были влажные, пухлые, липкие, они гладко, легко и неумолимо летели на землю по диагонали. Мои братья затеряются в такую ночь, отправятся искать меня среди этой белизны и утонут в ней.
— Что, станция закрыта?
— Всех, кому в Нью-Йорк, я по домам отправил. Если тебе надо в Нью-Йорк, приходи завтра утром. Сам тебя и повезу.
— Нет, сэр, не надо.
— Если тебе очень сильно хочется отлить, поднимайся сюда.
Дверь за мной закрылась, и я, встав на верхней ступеньке, осмелился взглянуть шоферу в глаза. Он уже не притворялся. Мое сердце застучало; я обернулся, хотел найти кнопку двери, но не увидел, где она.
— А где тут у вас туалет?
Шофер поднялся со своего сиденья. Я замер и не отстранялся. Я хотел этого.
Холодные толстые пальцы пошли вдоль моего пояса; я не отстранялся.
— Хочешь, чтобы я тебя обратил, — сказал шофер. — Ну, так я тебя обращу. Обращу.
И я был обращен.
Назад я побрел перед рассветом. Зимнее небо, затянутое тучами, мрачно розовело. Я хотел увидеть себя, как он меня увидел; хотел взглянуть со стороны на свои черные кудри, выбивающиеся из-под лыжной шапочки. Чем в нем отозвалась моя худая грудь? Чем — моя не в меру широкая улыбка? Он врубил обогрев на полную, но холод держался, не уходил до конца, висел в хвостовой части автобуса. Холод скапливался в кончиках его пальцев, и поэтому всюду, где он ко мне притрагивался, я до сих пор чувствовал тупые уколы изумления. Я хотел встать перед зеркалом и смотреть, смотреть на себя. Я открыл рот, и мой голос взвился над шумом проезжающих машин.
— Он обратил меня! — закричал я. — Я обращен!
***Глубокой ночьюВ общей комнате, где они все собрались, воняло бедой. Их восемь глаз сообща толкали меня назад, к двери; никогда еще на меня не смотрели с такой яростью. Все, что было непринужденного между мной и братьями, между мной и родителями, пропало.
Мои братья все еще были в куртках, волосы приглаженные, мокрые; Папс был одет и побрит, Ма смотрела на меня снизу вверх — щеки в потеках туши, глаза красные, руки в спутанных волосах — сколько раз я видел ее такой? Она заговорила, но слов я не улавливал, потому что у нее на коленях лежал — невероятно! — мой дневник.
В нем я откровенно, бесстыдно описал свои фантазии о тех мужчинах на автобусной станции, все перебрал, чему хотел подвергнуться с их стороны. Это был каталог воображаемых извращений, неистовая порнография, направленная на меня, стирающая меня с лица земли. И все это лежало теперь у моей матери на коленях.
