Анатолий Азольский - Патрикеев
Угомониться, по мысли Вениамина, означало следующее: больше никого в квартиру не вводить, чересчур инициативному ассистенту кафедры дать по рукам, пусть не всучивает Герману Никитичу миниатюрный фотоаппарат “Минокс”. Какие-то непонятные проблемы у объекта возникли с ректором — так с ректором надо поговорить, чтоб не цеплялся по пустякам. Нельзя ли, кстати, рублей на двадцать повысить оклад и жене и самому Герману Никитичу?
Патрикеев возмутился.
— Кто кого пасет? Мы его ведем — или он нас? Так мы что — под его дудку плясать будем?
Молчание Вениамина громче слов говорило: такой вариант допустим. В конце концов, выдавил он, ничего страшного не произошло: информаторша выдала только себя, а не всю сеть, Малышеву за урок же — спасибо, недооценили его на Лубянке.
Посидели, подумали, повздыхали, решили учесть и такой нюансик: Анна Петровна могла с умыслом расшифровать себя, сознательно.
Между тем все магнитофонные записи попали опытным агентуристам Седьмого управления, и они сделали тревожный вывод: доцент кафедры истории Герман Никитич Малышев, не сходя, как говорится, с места, распознал всю паутину информаторов института. И сделал это чрезвычайно продуктивно и просто. Он — по телефону — доверял какой-нибудь слушок выбранной им группе сотрудников, а спустя некоторое время, постепенно обзванивая всех коллег и в том числе тех, кто не связан был с группой, определял по ответам, через кого слушок стал достоянием многих. Два-три таких опроса — и становилось известно, кто с кем связан и по какому признаку.
Агентуристы поразились и пошли к начальнику управления. Метод Германа Никитича приняли на вооружение. Надо бы его самого поощрить за ценные идеи, но ограничились благодарностью Патрикееву. Не преминули однако напомнить:
— Паспорта и визы для поездки на конгресс начнут оформлять в октябре, время еще есть, надо изобрести такой ход, чтоб Герман Никитич забыл о Лондоне.
14
Патрикеев переставил людей из наружки, на всякий случай изменил оперативные псевдонимы. Герман Никитич из “Столяра” стал “Астровым”, Софья Владиленовна, которая так и напрашивалась на “Серебрякову”, переименовалась в “Ирину”. На неделю освобожденный от наблюдения, Патрикеев искал такую зацепочку, чтоб Герман Никитич об Англии зарекся думать. Забрел в Ленинку, полистал ученые труды. Сидел в холлах гостиниц, думал.
И случайно встретил Тамару из “Ленинградской”. В далеком прошлом продавщица, она и на новом поприще пустила в оборот словечки “прейскурант”, “ассортимент”, “уценка”, “покупатель всегда прав”, а теперь честно призналась, что от “розничной” торговли перешла к “оптовой”, иначе говоря — создает бордель высокого класса, кадры — выдающиеся: жены ответственных работников. Именно жены, на штатных проституток клиенты, все из южных республик и в ранге не ниже заместителей министров, не клюют, им подавай замужних и обязательно из высшего света. Квартирка шикарная, сейчас дооборудуется техникой, меблировка опять же, и — требуется нетрепливая прислуга, причем в юном возрасте и с хорошими внешними данными, остро нужны девочки в буквальном и физиологическом смысле, чтоб клиенты облизывались, но не более. В таком подборе кадров, разъясняла Тамара, большой смысл. Юные создания сбавят гонор министерских жен и придадут заведению особый характер, возбуждающий потенцию далеко не молодых клиентов, они как бы включатся в детскую игру “Зарница”.
Патрикеева озарило: Марина! Бордель долго не просуществует, его прихлопнут, Тамарку возьмут (и вскоре выпустят!), кого надо запечатлеют на пленке, а милая школьница Мариночка, вляпанная в уголовное преступление, преградит отцу путь на Запад.
Прекрасная идея! Восхитительная! И едва не сорвавшаяся, потому что Наденька по своим каналам узнала о квартирке, куда будут на часок-другой заезжать жены ответственных товарищей, и о кандидатуре на роль прислуги. Прознала — и затаилась, как-то особо посматривала на Патрикеева, и тот почуял опасность, да и Вениамин честно предупредил: Наденька, если на кого озлится, со свету сживет. Тем не менее Патрикеев пошел к начальству, которое с мукой во взоре слушало его. Потом потекли долгие речи о чистых руках, горячем сердце и холодном уме. Сказано было, что вопрос с борделем еще не утрясен, нет согласия Председателя, но кое-какой смысл в рационализаторском порыве существует. “Подождем и подумаем”.
Помощь пришла с неожиданной стороны. Вениамин приказал срочно прибыть в Теплый Стан — техника уловила прелюбопытный разговор сына и отца. Такие беседы велись во многих квартирах столицы: подходили к концу выпускные экзамены в средней школе, и первейшая родительская обязанность — устроить детей в вузы. Проблема для многих семейств мутная, но не для Малышевых, поскольку Роман гарантированно кончал школу с медалью, собеседование ему не страшно, и Герман Никитич на самого сына возложил право выбора, то есть куда идти учиться. И сын, оказывается, этот выбор сделал, и речь его была выслушана не только отцом.
Срывающимся от волнения голосом, с паузами и запинаясь, Роман обличительно заговорил о моральном разложении социализма. Сказал, что он, секретарь комсомольской организации школы, был не так давно по делам своим в райкоме и стал невольным свидетелем разговора, которому поначалу не поверил, но позднее навел справки и понял, что собеседники говорили правду, а была она в том, что бюро райкома не выгнало из партии директора рынка, растлившего школьницу, дало “строгача”, с милицией снеслось и уголовное дело замяло по той причине, что арестование директора означает назначение нового, которому еще надо воровать и воровать, чтоб набить карманы по самую завязку, а старый наворовал столько, что уже имеет возможность не брать ни копейки, то есть он отныне честный коммунист. Невероятная история эта побудила его, Романа, внимательно всмотреться в окружающую действительность, и он увидел мрак стяжательства, мир взяточничества и надругательства над всеми святынями, теми, ради которых делалась революция. Но в этом гнусном мире есть и страх, страх перед органами, и только он, Комитет государственной безопасности, в состоянии удерживать воров и стяжателей от разграбления государства. Поэтому, делал вывод грядущий медалист и сегодняшний комсорг, будущее свое он представляет так: служба в Комитете государственной безопасности! Он подает заявление о приеме его на учебу в Высшую школу КГБ.
Возрадованные Вениамин и Патрикеев поднялись и пожали друг другу руки, соединив их над магнитофоном, с надеждой поглядывая на него.
Ответ Германа Никитича отнюдь не охладил их. Отец, не возражая и не одобряя, спокойно сказал, что в любом случае уважает выбор сына. Однако должен заметить, — продолжал он, не повышая голоса, — что государство как единое целое не может ни развиваться, ни разлагаться по частям, и Роман не прав, приписывая стране всеобщее воровство и чистую, исключительную роль органов безопасности. Там те же самые болезни, но только в скрыто-запущенном виде. И там, как везде, как во всем лагере социализма, как и в странах капитализма, наконец, царствует миф, иллюзии, и социализм, кстати, такой же миф, как и капитализм, и, возможно, цивилизация — всего лишь степень самооглупления человечества мифами. То есть, если Роман верит в КГБ, то пусть становится офицером КГБ. Таково было решение отца.
15
Это была неслыханная удача, и начальство поздравило всю группу с крупным успехом. К школьникам относились в “Вышке” с пренебрежением, абитуриенты — люди неизученные, психика их еще не сформирована, установочные данные на них зыбкие, от молокососов этих жди любых подвохов. Начальство, однако, снеслось с руководством, и “Вышке” приказано было благосклонно принять документы Романа Германовича Малышева. Что и было сделано. Патрикеев и Вениамин вздохнули с облегчением. Роман Малышев сдаст, несомненно, вступительные экзамены, не все, конечно, а положенные медалисту, станет курсантом высшего учебного заведения Комитета государственной безопасности СССР, о чем исподволь известят зарубежных коллег Германа Никитича, и те в Лондоне примут его настороженно. А если он и протащит через кордон искомый документ, то оценят провоз его как провокацию, а сам документ — отлично сработанной фальшивкой. В будущем же таланты Германа Никитича найдут применение в “Вышке”, где он сможет читать курс лекций по теории и практике наружного наблюдения. Не исключено, что одновременно с избранием Г.Н. Малышева членом-корреспондентом Академии педагогических наук он будет повышен в звании до полковника.
У Патрикеева появилось свободное время, так нужное ему, чтоб как-то разрешить мучительную борьбу с собой, потому что к нему всё прилипчивее льнула театральная знакомая Лена, она часто звонила ему домой; со страхом начинал он понимать, что чем-то понравился ей, и девушка эта постоянно напоминала ему о Блондинке; иногда в театре плечи их соприкасались, и тогда голова его поникала в смущении; он смотрел на нее сбоку, видел нос, четкие линии губ, розовое ушко, светящееся сквозь прядки волос. И — что пугало — никакого желания обнимать, целовать и оголять плечи, грудь, — и всё потому, что была она не совсем обычной девушкой, а дочерью заместителя заведующего Вторым европейским отделом МИДа, то есть не пара ему, и когда — на другой же день после первой встречи — он, осторожности ради и номер телефона зная, поинтересовался, с кем столкнула его судьба, то напуган был, и такая еще мысль залила черной ваксой девушку: а не Наденька ли всё подстроила?
