Дьердь Далош - Обрезание
Спать Роби Зингеру еще не хотелось, не было у него и охоты слушать обычное субботнее радиокабаре. Он смутно помнил, что в комоде, в самом низу, среди отцовских конспектов по истории искусства и всяких семейных бумаг, лежала какая-то книга Гейне — того обрезанного немецкого поэта, который, по словам Баллы, поступил крайне предосудительно, отрекшись от веры отцов. Покопавшись в комоде, Роби Зингер в самом деле нашел большой том в парадном переплете. Как свидетельствовала надпись на титульном листе, пятьдесят лет тому назад покойная тетя Ютка подарила ее бабушке в связи со знаменательным событием: бабушка в том году успешно закончила курсы кройки и шитья.
«Книга песен» — стояло на твердой обложке, украшенной позолоченными завитушками. Из названия можно было сделать и такой вывод, что в книге содержатся духовные песнопения, какие Роби Зингер слышал по воскресным утрам, провожая мать в Братство евреев, верующих в Христа; тем более что и сам Гейне был вроде как из евреев, которые верят в Христа.
Однако немецкий поэт, по всему судя, и как христианин был не слишком набожным: песнопений вроде, скажем, «Агнца Божия» Роби Зингеру в книге так и не удалось отыскать. А вот стихов про любовь там было полным-полно. Роби Зингеру особенно понравилась баллада о каком-то несчастном гребце, который увидел на прибрежной скале прекрасную девушку: она пела и расчесывала свои золотые волосы, и звали ее Лорелея, и она так очаровала юношу, что тот на своей лодке разбился о скалу и погиб.
Классная история, думал Роби Зингер; хотя куда лучше было бы, если бы тот гребец осторожно причалил к утесу, взобрался наверх и познакомился с Лорелеей. В конце концов, если он не женат, они могли бы любить друг друга не таясь, с чистой совестью; а то, что Лорелея — женщина нормальная, не чувственная, это в стихотворении Гейне ясно видно.
Дева, расчесывающая золотые волосы на берегу Рейна, была последним смутным образом, который витал перед Роби Зингером, когда он уснул рядом с бабушкой на тахте. Он всегда спал у стены, чтобы бабушка могла в любой момент встать, услышав из маленькой комнаты крик дочери. И бабушка вставала покорно, без единой жалобы, иногда по три-четыре раза за ночь: то потому, что дочери снились кошмары, то потому, что она не могла заснуть. Роби уже привык, что время от времени мать устраивает ночью переполох, и как бы приспособил ритм своего сна к вынужденным побудкам. В эту ночь, однако, случилось нечто совсем невиданное. Дверь маленькой комнаты вдруг с грохотом распахнулась. Мать вырвалась оттуда, словно из тюрьмы, с громким воплем, полураздетая, содрогаясь всем телом; сквозь рыдания можно было разобрать лишь ритмично повторяющиеся слова: «Не могу больше! Не могу больше! Не могу больше!»
Роби Зингер, проснувшись в ужасе, конечно, в первый же момент догадался, почему мать больше не может. Бабушка вскочила, зажгла свет, беспомощно огляделась. «Что с тобой?» — спросила она дочь. Та, не отвечая, продолжала рыдать, да так оглушительно, что соседи принялись стучать в стену. Тут бабушка, совсем сбитая с толку, подбежала к буфету и включила приемник. Возможно, этим она хотела лишь заглушить материн истерический вопль, от которого у соседей наверняка уже лопались барабанные перепонки; а может, пыталась найти какую-нибудь успокаивающую классическую музыку. Но вот беда: «Кошут» уже молчал, а «Петефи» передавал нескончаемую сводку уровня воды во всех реках Венгрии.
«Да что с тобой такое?» — повторила бабушка, уже с раздражением. Мать вдруг перестала рыдать и с деланным спокойствием ответила: «Ничего. Просто сон приснился плохой». — «Врешь! — с несвойственной ей резкостью крикнула бабушка. — Сейчас же рассказывай, что случилось!»
Роби Зингер вдруг почувствовал, как его охватывает злость. Что же это такое: совсем мать распустилась! Напрасно он, выходит, придумывал, чем ее завтра отвлечь, чтобы хоть воскресенье прожить спокойно? И как раз теперь должна выйти наружу вся подноготная? Он посмотрел на мать и холодно, жестко сказал: «Мама, я спать хочу. Если не прекратишь этот цирк, никуда с тобой не пойду завтра. Понятно тебе? Никуда. Даже в молитвенный дом».
Мать поняла намек. «Я вправду плохой сон видела», — жалобно сказала она, бросая на бабушку умоляющий взгляд, чтобы та больше не спрашивала ее ни о чем. Бабушка и не спрашивала. Бросив взгляд на сердитое и испуганное лицо Роби, на круги у него под глазами, она сказала: «Мне-то уж все равно, а вот бедному ребенку спать надо. Ступай, Робика, в маленькую комнату, а мама на эту ночь сюда переберется. Как-нибудь уместимся с ней вдвоем».
Мать, конечно, опять не удержалась, чтобы не разреветься, но теперь рыдания ее были более сдержанны. Теперь она плакала потому, что лишила родных покоя; поворачивая то к одному, то к другому заплаканное лицо, она сквозь всхлипы просила: «Простите меня! Простите…» Роби только рукой сердито махнул и, волоча за собой одеяло и подушку, побрел в маленькую комнату, на широкую деревянную кровать. Бабушка тем временем перенесла оттуда материно белье, стакан с зубным протезом, книгу «Бегущие души» известного гипнотизера, доктора Вёльдеши, духовные стихи Эржебет Турмезеи — словом, все, что ее Эржике постоянно держала на тумбочке и с чем не хотела расставаться даже в эту бурную ночь.
Странно чувствовал себя Роби Зингер на материной кровати: сон никак не хотел приходить к нему, хотя из большой комнаты не доносилось ни звука. Он лежал на своем белье, но, видимо, запахи, застоявшиеся в комнатенке, запахи лекарств, чая, ромашки, въевшегося в матрац пота, гниющих досок, на которых этот матрац лежал, стискивали ему горло, мешая дышать. Он вспомнил, что на этой самой кровати в тот раз, закрывшись на ключ, мать лежала с Мором Хафнером. Выходит, на этой кровати лежал покойник, подумалось Роби Зингеру, и ему совсем стало не по себе. По своему обыкновению, он должен был покрутиться перед сном; но если массивная тахта сносила такие движения с немым достоинством, то это ветхое ложе даже на вздох отзывалось жалобным скрипом. Роби Зингер считал до ста, повторял про себя стихотворение Гейне, старался вспомнить полный список воспитанников интерната — все было напрасно: сон не приходил. Уже светало, когда ему удалось наконец задремать — с надеждой, что утро, может быть, принесет покой; ведь глубокая скорбь должна приносить утешение.
«Но мы будем помнить Мора Хафнера не только как образцового портного, — воздавал усопшему хвалу рабби, вознося к небесам звенящий металлом голос. — Хотя Творец не дал ему детей, он и в семейной жизни служит нам образцом. Вернувшись с полей всемирного пожара, он прожил остаток жизни в любви и верности, рядом с избранницей своего сердца, обожая ее больше всех прочих людей».
Ну, об этом-то я бы мог вам кое-что рассказать, ухмылялся в душе у Роби Зингера какой-то бесенок. Тихий солнечный свет раннего утра лился на могильные холмики еврейского кладбища. Выразить скорбь по дяде Морицу пришло на удивление много народа; тут были и его товарищи по Дахау, и коллеги по портновскому делу. Так что на них с матерью никто не обратил внимания; правда, из осторожности они все-таки встали возле соседней могилы, где спал вечным сном некий правительственный советник, тоже, конечно, еврей.
Роби Зингер думал, как бы увести мать с кладбища как можно скорее: он опасался, что у нее в любой момент могут прорваться эмоции. Мать, однако, сейчас была спокойна; более того, ею даже овладело любопытство. У нее и в мыслях не было уходить, пока собравшиеся не двинутся к воротам кладбища. И когда вдова Мора Хафнера, поддерживаемая под руки двумя пожилыми мужчинами, проходила мимо, мать храбро протиснулась через толпу, чтобы рассмотреть ее поближе. Ну, сейчас начнется; Роби Зингер даже зажмурился, но мать не сказала ни слова — лишь с вызовом посмотрела в лицо вдовы. Та удивленно покосилась на незнакомую женщину — и продолжила свой путь. Мать же взяла сына под руку и тоном глубокого удовлетворения, какого Роби Зингер еще никогда за ней не замечал, сказала, глядя вслед ничего не подозревающей сопернице: «Старуха».
Похороны на самом деле дали матери заряд бодрости; хорошее настроение она сохраняла даже за обедом. Правда, и бабушка отличилась: она приготовила цыпленка, а на десерт — шарлотку, любимое блюдо и дочери, и внука. Роби с матерью переглянулись и улыбнулись: ведь бабушка, ни о чем не подозревая, устроила настоящие поминки по Мору Хафнеру, и это очень подходило к той игре, которую они вели, к их маленькому заговору. Жаль только, говорить о покойном было нельзя.
После обеда бабушка предложила всем вместе пойти погулять на остров Маргит. Потом, видимо, ей тоже пришла в голову мысль о смене обстановки, и она поправила себя: «А то пойдемте сегодня еще куда-нибудь, скажем, в Буду, на набережную… Там в какую-нибудь кондитерскую можно зайти, посидеть…» Но тут Роби Зингер так яростно запротестовал (мать же, на удивление, сохранила хладнокровие), что бабушка сразу отступила. «Я ведь так, просто там меньше знакомых. А вообще-то мне и остров годится».
