Ирэн Роздобудько - Амулет Паскаля. Последний бриллиант миледи (сборник)
– Местная радиостанция, – объясняет он. – Это наши ребята. Те, что играют в бистро…
– Мсье Паскаль напророчил им большую славу…
– Он просто чудак. Без него этот город давно бы стал захолустным…
Я посмотрела на часы. Все же я не должна надолго покидать своего хозяина. Вдруг ему что-то понадобится…
Иван-Джон помог мне подняться. До снегов оставалось несколько крутых тропинок. Мы молча пошли дальше. Приближение к снегам предполагает молчание – есть что-то в этой нетронутой белизне. Безмолвие и одиночество. Поэтому я отпустила его руку и пошла впереди.
…Я стояла на плоском узком гребне безымянной горы. Снег был удивительно сухой и приятно скрипел под ногами. Ели и сосны наверху отличались от нижнего леса ярко-зеленой хвоей, не такой тусклой, как внизу.
Тишина. Я закрыла глаза. «Господи, если Ты есть…» – мысленно сказала я и не знала, как продолжить. Я не набожный человек, я не знаю, как с Ним разговаривать! Меня этому не учили. Я циник.
У меня проколоты в четырех местах уши
и тату на левом плече,
я не ношу нижнего белья,
я жую резинку, я курю,
я могу запросто говорить всякие грубости,
плевать сквозь зубы.
И все такое прочее…
Но когда ты вот так стоишь на вершине горы, покрытой снегом, в полной тишине (которая совсем не похожа на тишину, ведь даже тишину можно услышать!), среди недвижимых деревьев, под белым небом, на котором нет ни облачка, – эта фраза возникает в тебе сама по себе: «Господи, если Ты есть…». А что дальше?
Я кивнула головой. Я придумала другую: мысленно убрала слово «если». Получилось значительно лучше. Безымянная гора, небо и деревья вокруг обрели смысл. И больше ничего не нужно говорить. Как просто!
4У меня личный медный ключ, которым я открываю дверь дома мсье Паскаля. Поначалу я чувствовала себя воришкой, открывая замок. Теперь это для меня – приятный ритуал. Ключ большой и тяжелый. Холл в прихожей – темный, просторный, с картинами, резными креслами и большим зеркалом в дубовой раме. Я поднимаюсь по лестнице. Иногда из кухни выглядывает матушка Же-Же.
«Спит…» – шепотом докладывает она. Или говорит: «Он тебя ждал, спрашивал, скоро ли вернешься…». Или: «Ну как твой? У вас, наверное, любовь? Может, выйдешь замуж и останешься здесь навсегда…». Это последнее меня слегка раздражает. Матушка Же-Же считает, что женщина не должна быть одинокой, что после двадцати она должна спрятать волосы под платок и ходить в фартуке.
Правда, она уже привыкла к моим сережкам, джинсам и тату на плече. Единственное, что ее еще беспокоит, – это моя фигура.
– Ты слишком худенькая, – сочувственно говорит она. – Как цыпленок… (О, как она потрошит эти нежные создания у себя на кухне! Любо-дорого посмотреть!) Надо все с хлебом есть! А еще я заметила, что ты выбрасываешь круассаны… Их Бертолуччи (это наш пес) потом по всему двору таскает…
Бертолуччи тоже не любит круассанов.
Я поднимаюсь к себе, открываю окно. Вечер пахнет пляжем – сухим песком и морской водой. Тепло. Напротив моего окна, слава богу, нет (и не может быть!) многоэтажек. Я всем довольна – воздухом, жильем, Иваном… и собой. Если мсье будет сегодня хорошо спать, я тоже просплю до утра. Я растягиваюсь поперек кровати и смотрю на белый потолок, смотрю, пока она не растворяется – я засыпаю. И вижу себя в темном подъезде перед лифтом… Красная кнопка вызова светится в темноте, как уголек. Рядом появляется чья-то фигура. И стоит за спиной. И кашляет. Холодно и темно. Уголек горит… Гудит лифт. Тяжелый смрад от мусоропровода… Это мужчина – седой старик с голубыми глазами. Впервые за последние годы вижу перед собой не ведьмовские глаза, не насылающие в дом голубей или синиц, не сдавливающие шею невидимой удавкой. Снимите с меня чары, дедушка! Дайте мне новую кожу, крепкую, как броня! Я не знаю, что не дает мне спать. Не могу сформулировать…
Это – ноябрь водит меня кругами своего зодиака.
Это – возврат писем со штемпелем «адресат не явился».
Это – большие давленые сливы в осеннем саду.
Это – люди, черноглазые, пьющие из души сокровенное.
Это – животный нюх, который не приглушить ни табаком, ни спиртом…
Это – стояние у лифта с красным глазом.
Отверните от меня этот глаз! Я пойду пешком. Я всегда любила ходить пешком.
Что мне нужно? Была же какая-то мечта, выхваченная из огня?
Была, я точно помню!
Воды? Хлеба? Анальгина?!!!
Белых носков?
Дедушка, снимите с меня чары – я вспомнила!
Я хочу родить Сына…
– Проснись!! – Меня трясут за плечо, а я все еще стою у лифта. Там, во сне…
– Все хорошо. Успокойся! Это – сон. Что тебе приснилось?
Я открываю глаза – я их просто раздираю, ведь они склеены ужасом.
Вот это да! Надо мной стоит мой милый мсье – в тапочках на босу ногу, в смешном ночном колпаке, в клетчатом халате с атласными отворотами.
– Простите, простите… – говорю я.
Представляю, как я вопила, если он услышал со своего этажа! Я вскакиваю.
– Я не хотела…
– Это сон, – снова говорит он.
– Да, знаю, – говорю я. – Давайте я провожу вас вниз. Не беспокойтесь. Это был сон.
– Спите, спите, госпожа Иголка. Я сам.
Он такой смешной в этом халате! Идет к двери, осторожно прикрывает ее. Самый что ни на есть папочка! Интересно, есть ли у него дети? Мы об этом никогда не говорили… Была ли у него жена? Любил ли он ее и куда она подевалась? Умерла? Я не могла расспрашивать об этом даже матушку Же-Же. Как-то неловко. Мсье для меня – нечто непостижимое. Мне даже странно представить себе, что он бреется или…
Ага, вот я и вспомнила свои детские ужасы! Помню, как смотрела однажды телевизор, где показывали какое-то государственное мероприятие, и вдруг подумала: писают ли президенты? Я долго размышляла над этим важным вопросом. Он меня мучил настолько, что на первом же уроке 1 сентября я подняла руку и поставила его ребром учительнице. Я была убеждена, что она даст отрицательный ответ. Учительница растерялась и выгнала меня из класса. Так я ничего и не поняла. Решила, что это – государственная тайна, о которой нельзя говорить вслух…
Так вот, мне трудно представить молодость моего хозяина. И то, что он целовал женщину. И покупал ей розы или снимал перед ней носки…
Не всегда же он был состоятельным и одиноким. У него в кабинете – полно всяких фотографий. Даже на сафари среди чернокожих аборигенов! И ни одной семейной.
А я? Выстраиваю прошлое своего хозяина, а сама не могу навести порядок в собственной жизни! Все – такими вот кусками, все – как прогнивший невод. Тонкий. Сквозь дыры свистит ветер. В такой невод может попасть только большая рыбина – такая, как это детское воспоминание. А ведь были же и поменьше. Те, что делают море сияющим и движущимся – целые косяки всякой мелочевки, которую обычно снова выбрасывают в воду. Но ведь она есть!
Что я расскажу своим потомкам, когда буду лежать перед ними на шелковых простынях и кружевных подушках!!
5Грустный вечер. Вчера мы распрощались с Николой. Он вытащил свой шарик и, я бы сказала, ушел, даже не оглянувшись. Он был поглощен своими мыслями. Человек «на своей волне». Я таких понимаю и обожаю, хотя на первый взгляд кажется, что они не в своем уме, а проще говоря – они кажутся кретинами. Они блуждают в трех соснах и проливают кофе на белую рубашку не только себе, но и соседям. Они всегда молчат и избегают общества. А когда с ними разговариваешь, то цедят что-то сквозь зубы и смотрят волком исподлобья.
Обычно они любят животных и держат, скажем, пять собак разной породы и разного пола, возятся с их потомством, отдают им свой жалкий ужин. Добиться от них улыбки, а тем более смеха – подвиг со стороны собеседника. Несмотря на все это, у них нет неуважения к обществу, как это кажется на первый взгляд. Скорее наоборот. Общество в лице ближайшего окружения ставит им всяческие замысловатые препоны в жизни. У них спрашивают о запахе от животных, который стоит в их доме, или о моде на галстуки. Или еще о какой-то ерунде, в которой они не разбираются. И поэтому раздражаются. И поэтому надолго замолкают. Таких нужно водить за ручку, потому что они всегда вступают в лужи. А потом (порой это происходит после их одинокой кончины) у них под продавленным матрасом благодарные потомки находят чертежи летательных аппаратов, письма от жителей внеземных цивилизаций или что-то в этом роде. Возможно, картины или свитки со стихами. И продают их на аукционах за бешеные деньги. И вздыхают: «Эх, если бы это все – раньше…» Не понимая, что «человеку на своей волне» это «раньше» было так же пофиг, как и теперь. И даже «теперь» – лучше, чем «раньше», потому что теперь ему никто не будет докучать дурацкими вопросами.
…Мсье Паскаль встал из-за стола, как только за Николой закрылась дверь. Правда, на дорогу он отписал нашему печальному гению кругленькую сумму. Мне даже стало обидно за Веронику. Видимо, в глубине моего естества зашевелился ген феминизма.
