Джим Гаррисон - Волк. Ложные воспоминания
Я не мог спать в машине. Сел и закурил сигарету, выдув дым на ближайших комаров. Выбрался наружу и зашагал по дороге, пока не стих дробный шум водопада. Полная луна, этой ночью цветет аконит. Мне померещилось, или это было на самом деле, но тут вдалеке перебежала дорогу большая собака. Койот или волк. Чутье отметало волка. Собак здесь нет. Или койот, или померещилось. Волка нужно увидеть ясно, среди бела дня, иначе не считается.
На рассвете после всего лишь часа беспокойного сна я сложил еду в мешок и набрал из ручья во флягу воды. Мои следы на просеке кое-где оказались зачеркнуты следами небольшого медведя. Унюхал пищу. Я запер машину, зашагал к палатке и добрался до места еще до полудня – на обратную дорогу ушло в два раза меньше времени, чем на поиски машины. От лямок дешевого рюкзака болели плечи, а тело было мертвым после кошмарной бессонницы.
Бостон. Вечером накануне предполагаемого отъезда я жутко надрался у «Джека Вирта» – слопал полдюжины сосисок, сыр с плесенью и бермудский луковый сэндвич с черным хлебом. Это – плюс двенадцать двойных «Джим Бимов» и несколько кружек пива – проделало изрядную прореху в моих сбережениях. Зато наверняка полезно и питательно. Я спал на полу у себя в комнате, добравшись до нее милостью некой странной силы; что если это было… Нет, этого не может быть. Перед рассветом я вдруг проснулся, решив, что в комнате кто-то есть. Дверь была открыта. Я чувствовал, как со мной происходит что-то ужасное – или прямо сейчас, или произойдет днем. Я встал с пола, захлопнул дверь, попытался уснуть опять. Но ничего не получилось, тогда я сел голышом перед открытым окном и стал смотреть на крыши многоквартирных домов на той стороне улицы. Это могло означать, что сегодня я умру – автобус воткнется в разделительную стенку и перевернется. Но я быстро забыл о смерти. Похожие предчувствия настигали меня сто раз, и ни одно из них, к счастью, не сбылось.
Подул ветер с моря. В комнате было душно, сыро, но бриз в этой темноте оказался тугим, холодным, сильным и быстро нагнал свежего воздуха. Послышалось карканье вороны – я рассмотрел ее тусклый силуэт в небе, где только и было, что узкая полоска бледной красноты на востоке. Заверещали другие птицы, но ворона опередила всех. Я вспомнил, что если ворона одна, значит, она разведчик, другие так и не появились. Одинокая ворона.
Я встал со стула и подошел к плите, перешагнув через чемодан. Он достался мне в наследство от отца, из-под искусственной кожи со множеством царапин проглядывал картон. Линолеум потрескался, и на свет проступил черный деготь, в котором живут и рождаются вороны. Мне захотелось кофе, но когда я зажег газ, мой живот, пах и бедра вдруг посинели. Какого цвета мертвые? Вот вам синяя ворона с ценным билетом до Нью-Йорка. С билетом на автобус. Без племени и приятелей-ворон. С перепугу я зажег лампу и стал разглядывать руки – вены на предплечьях были толстыми, узловатыми и синими. Кровь готова свернуться без предупреждения. Синяя глыба поплывет вверх к плечу и к сердцу – в яблочко. Я мрачно выпил растворимый кофе и оделся. Солнце вытянулось прямоугольником света на противоположной стене комнаты. Снизу звон молочных бутылок. Я возвращался в детство, где можно было прятаться в камышах и листьях лилий, оставляя над водой только нос, глаза и макушку. Моя подружка из соседнего домика входила в воду неуверенно. Ей было двенадцать лет – считай, ни единой волосинки ниже затылка, пухлая, розовая, очень симпатичная, с длинными черными косами. Мы приветствовали друг друга под водой, затем хватались за руки и всплывали, чтобы набрать воздуха, – над болотом на той стороне озера летали вороны.
В воздухе висел гнусный, непонятно откуда взявшийся холод, мерно лил почти стальной дождь. Там лежал Бостон, мертвая мокрая треска с вытаращенными глазами. Чемодан был тяжел и громоздок; я поставил его на плечо, потом попробовал пристроить перед собой, как буфер от сырого ветра. Куча грязных шмоток и слишком много книг. Мне хотелось бросить его в канаву и начать все с нуля. Я сел в троллейбус до Парк-стрит, вздохнув с облегчением, когда тот выехал из этого уродства и нырнул в дыру на Кенмор-сквер. Поддавшись импульсу, я вышел на Копли взглянуть на закрывавшийся сторивилльский «Ханнингтон» – клуб, где великие джазмены отдавали сибаритам свои пропитанные наркотой неистовые сердца, устраивая сеты столь грандиозные, что эти сердца лопались с треском, и на пол лилась кровь. Я перешел Копли-сквер, не уступая машинам, – все гудели, но почему-то мне было безразлично, собьют меня или нет. Гигантский судебный иск навсегда освобождает человека от финансовых затруднений – заголовок в «Глобе». Лимузин из аэропорта, едва меня не задев, остановился перед «Плазой». Я был там всего раз и предложил выйти за меня замуж одной девушке, мы сидели за стойкой, занавешенной расшитым балдахином и крутившейся, словно карусель. Я слишком много выпил и спросил бармена, нельзя ли выдернуть штепсель и остановить эту чертову штуку. Нам предложили уйти, и она кричала «нет», но нас уже выталкивали, моя просьба показалась им слишком дерзкой. Переставив чемодан с одного плеча на другое, я зашагал к публичной библиотеке, где провел столько времени, читая журналы и записывая свою историю дождя и горя. В библиотеках слишком много придурков. В Нью-Йорке и Фриско то же самое. Они срут в туалетах на пол, болтают что-то невнятное и ко всем пристают. Однажды в вестибюле я видел молодого парня, который орал «смотри» и тряс своим хреном. Потом запахнул плащ и попытался выскочить на улицу, но неловко застрял в крутящейся двери. Одна тетка визжала, но большинство лишь пожимали плечами. Депрессия. Ему нужна помощь. Замок на ширинку для начинающих.
По Парк-стрит к автовокзалу, где я сел на скамью и стал ждать автобуса на Нью-Йорк, ходившего раз в час. Вот где никакого щегольства. Склонные к плевательству и блеву предпочитают именно автобусы – свежевыпущенные обитатели психушек колесят в них по стране, автовокзалы со всей их вонью и бубнежем сплетаются вместе, изнуряющий запах солярки, свободный обмен смертельными вирусами в забегаловках, у питьевых фонтанчиков и в туалетах. Я сел рядом с черным солдатом, и мы немного поговорили о «Медведях» и «Патриотах»; спорт – самая распространенная и безобидная тема залов ожидания. И бродят кругами остроносые мокасины, поглядывая на паховые выпуклости и надеясь найти друга в беде. Зверь бежит на ловца.
Я выпил чашку жуткого кислого кофе и наконец-то забрался в автобус. На остановке в Ньютоне вошла миловидная девушка, но сесть с ней рядом не представлялось возможности, так что до границы Коннектикута я смотрел ей в затылок, потом уснул. Позже, когда мы остановились на ланч в Хэртфорде, я разглядел вблизи, что все ее лицо замазано кремом, маскирующим прыщи, и даже блестит. В иные дни можно подумать, что красота покинула эту землю. Верхняя губа прикрывала зубы, но один выступал, наводя на мысль о затаившемся в далеком прошлом клыке вампира, о неспособности измениться под влиянием учебника по социологии, из которого она рывком прочитывала полфразы, прежде чем снова поднять взгляд. Бедному жениться, как говорят. Высший класс стремится к теннису и дорогому водному спорту. И летает самолетами, тогда как бедняки ездят в автобусах. Иммигранты стремятся выучить язык. Наконец-то Девятая авеню, к бежевым кишкам Порт-Оторити.[46] Нью-Йорк. Я собирался пробыть там всего несколько дней, чтобы встретиться с людьми, и еще питал очень слабую надежду получить деньги, одолженные старому другу. Затем поеду домой в Мичиган, отработаю ссуду и, может быть, отправлюсь в Сан-Франциско начинать новую жизнь.
III
Запад
Если внимательно посмотреть на карту американского Запада (а под Западом я понимаю все земли по ту сторону Канзас-сити), можно заметить его недвусмысленное сходство с топографией Сибири или Урала. Телевизор успел, разумеется, опровергнуть это наблюдение: тонкие синие, черные и красные линии на карте, подразумевающие реки, дороги и границы, о многом, так сказать, умалчивают. Мне нет дела до величия Луизианской покупки, экспедиции Льюиса и Кларка, бесконечных караванов повозок, группы Доннера[47] (такая милая компашка) или телепрограммы «Низкий чмобордель».[48] И даже до этой мертвой птички – 66-го тракта – не столько дороги, сколько программы. Я также не собираюсь заниматься здесь дурными спекуляциями на тему «Запад как марш геноцида» или тезисом Тернера[49] о том, что Запад вот-вот окончательно сожмется в дешевый шарик из яркой бумаги, склеенный кровью индейцев и мексиканцев. Все это работа историков. Университеты и без того не знают, куда деваться от них самих и от их диспутов, какой профессор застолбил какой участок – обычные мюмзиковые шлепки и моськины перебранки из-за того, кто будет читать введение в историю Территории Луизиана. Вообще-то эти люди заслужили свои невинные смегмовые стычки. А мы подождем, пока кто-то из них не изложит всю правду в монументальном десятитомном труде «Дерьмоздные войны: Западная волна навоза в направлении Тихоокеанской водной губы». Заметьте, как единодушны в любви к двоеточиям академические книги и газетные заголовки. Это ключ к вопросу о том, чему они учат наших детей. Инфляция съедает наши сбережения. Двоеточие – это полнота и пустота одновременно. Грядет не расширение, а сжатие. Где-то в кишках Монтаны наверняка есть глубокая пещера, в которой собираются в анти-табун не-бизоны. За ними наблюдает Бешеный Конь, до сих пор переваривая сердце Кастера.[50]
