Иван Зорин - Повестка без адреса
(Тут я всегда спрашивал, случалось ли отцу убивать.)
Стрелять доводилось, а вот попадал или нет — кто знает, далеко же, да и пальба кругом.
Всю осень мы в окопах сидели, в атаку нас не кидали. И мы часто видели: нагонят эшелонов, разгрузят, и с колёс — прямо в бой. Немцы молчат, ближе подпускают, а у самих все точки пристреляны: шквал огня — и всё. Редко кто раненый назад доползёт, остальные лежат, кто с пулей, кто с осколком, ещё полчаса назад молодые, здоровые. Подкопят наши сил день-другой и опять — за Родину, за Сталина! Сколько ребят положили! От нашего «шапкозакидайства» и дух простыл, ждём своей очереди, чувствуем, смерть всё ближе, ближе. А потом немец сам попёр — танками. Против танка с кулаками не выйдешь, мы побежали, а они пулеметами косят, куда ни глянь, всюду разрывы, как чёрные мухи, в каждой точке. Жарко, я шинель скинул, мне это потом боком вышло. Смотрю, впереди старослужащий упал, я — тоже, он пулемётную очередь переждал, вскочил, я — за ним, он опять упал. Я в землю вгрызся, жду, а он не встаёт — мёртвый. А сзади танк напирает, видно, патроны жалел, хотел гусеницами раздавить. Я жму во все лопатки, да разве от него убежишь! И вдруг передо мной траншея недорытая, я в неё боком протиснулся, сжался. Танк надо мной лязгнул, и — дальше, а я из-под земли выскочил и — к лесу. Говорили, там наши пушки стоят, думал, сейчас развернут их по танкам — какой там, артиллеристы раньше нас драпанули. Сбились мы, кто выжил, в кучу, оборванные, голодные, мотались по лесу недели две, заморозки, а я в одной гимнастёрке. Решили к своим пробиваться, на восток, только ночами видим, как осветительные ракеты немецкие кругом взлетают — значит, «в котле». Надежда умирает последней, поползли слухи, что немец леса боится, не сунется. Чёрта с два! Однажды поутру слышим выстрелы, автоматчики цепью лес прочёсывают, кричат: «Рус, сдавайся!» Политрук наш сел под дерево, достал пистолет — и к виску. Приказ такой был: последнюю пулю себе. Только я думаю, и последнюю надо врагу.
Что делать — подняли руки, сдались. Вывели нас на дорогу, а там — вереница пленных: по двое, трое, как змея вытянулась, — ни головы, ни хвоста не видно. Влили нас в колонну, и потопали мы на запад. Сосед мой, ровесник, оказался из этих мест, всё спрашивал: «И зачем меня немцам зря кормить, а у меня мать в деревне». И всё на обочину порывался, к охранникам. Как могли, его отговаривали, однако, сами не знали, чем чёрт не шутит, а вдруг отпустят? Наконец он улучил момент, вышел к охраннику, стал объяснять. Только тот слушать не стал, сразу застрелил. К вечеру пришли на станцию, там нас построили, говорят: евреи, коммунисты — шаг вперёд. Стали выходить, а меня кураж разбирает, не знал ведь ещё, кто такие фашисты; я беспартийный, рядовой, однако шагнул за компанию. Мимо нашей шеренги немец в белом халате ходит, я на него в упор смотрю. Он остановился: «Юден?» — «Юден». Он прищурился и меня тихонько в грудь толкнул — обратно в строй. Видно, специалист был по френологии. А тех, кто вышел, прямо на наших глазах в овраге расстреляли.
Погрузили нас в товарные вагоны, скотину лучше перевозят, народу набилось — не сесть, всучили по буханке, а пить не давали. Чем больше нас подохнет, тем лучше, так и ехали неделю, вместе — живые и мёртвые. Ночью как-то на полустанке притормозили, мы сцепили ремни, привязали банку, а меня подсадили к узкому оконцу.
В канаву забросил, вытащил грязной, мутной воды, припал жадно к банке, сзади крики, в спину колотят, я не обращаю внимания. В три глотка банку выпил, потом снова забросил и тогда уж вниз передал. Спустился, а следующего, кто за мной полез, в окне охранник заметил, дал очередь, он так и повис. После этого мы с одним парнем побег задумали. Хотели пол разобрать, осторожно спуститься между рельсами и, к шпалам прижавшись, переждать пока поезд над нами прогромыхает. Совсем, было, собрались и вдруг слышим: «Що, москали, немца кликнуть?» Поднимаем головы, а над нами застыл здоровенный хохол. Пришлось, кусая кулаки, расползтись по углам. Убить его были готовы, а кто знает, может, он нам жизнь спас?
ПЛЕН
Наш концлагерь в Германии был пересыльным, но для нас он стал пунктом назначения. Прогнали под его железными, арочными воротами, как под ярмом, и разместили в бараках, построенных на скорую руку. Это не был лагерь уничтожения, он даже названия своего не имел, однако в общей могиле там сто тысяч наших полегло, и, как потом известно стало, только каждый десятый из него вышел. На советских пленных Женевская конвенция не распространялась, и поселили нас по окраинам, отделив колючей проволокой от центра. А там — англичане, французы, голландцы… За переход — расстрел. Но мы всё равно ходили. Им Красный Крест маргарин поставлял, сигареты, лекарства, а с нашей баланды ноги протянешь. Вот и выпрашивали: французы, открытые, общительные, охотно делились, а англичане высокомерные, только окурки бросали, как собакам, но мы и им были рады. А случалось, еду выигрывали. Так организовали раз шахматный турнир, от каждой страны по команде, и я за наших на первой доске. От ветра качает, мысли разбегаются, а заставляешь себя думать, европейцы сытые, ходы с улыбкой делают, однако ж, мы победили. Охраняли нас не ахти как, а куда бежать — кругом Германия! Когда же случалось, то беглецов даже не ловили — их сдавали деревенские. Если сами не расправлялись, приводили обратно на лютую казнь. А правили в лагере уголовники, которых немцы назначили, чтобы нас было легче в узде держать. Они люди опытные и к нарам привычные, своих людей на кухне поставили. Те последние крохи присваивают, а попробуй, пикни. Я в лагере сорок восемь килограммов весил, доходяга, кожа да кости. Уже и вставать не мог, дистрофия развилась. А спас меня от смерти товарищ мой, Саша Зубайдуллин, татарин, раздобыл где-то сырой картошки, с этой картошки я и пошёл на поправку.
Татары вообще народ храбрый, это у них в крови. В сорок первом узбеки и таджики при обстреле в воронку собьются, так что их одним снарядом накрывало, молятся, и никакими силами не растащить, а татары держатся наравне с нами. Зубайдуллин ко мне в пятьдесят третьем приезжал. После смерти Сталина тогда амнистию объявили, и уголовники посреди бела дня лестницу приставляли и на глазах у всех вторые этажи чистили. Правда, Москва от них недолго страдала, спасибо МУРу. Так вот, спустились мы с Сашей в пивную выпить за встречу, а там дым коромыслом, разный люд гуляет. Только сели за столик, и вдруг крик: «Сумочку украли!» Женщина растерянно озирается, бормочет, что в кошельке все деньги. А лица кругом наглые — поди возьми, да и кто сумочку «прижал», одному Богу известно. И тут Зубайдуллин, а он ростом метр с кепкой, берёт со стола нож и — к двери. Никого, говорит, не выпущу, пока сумку не вернёте! Мне страшно, а что делать, пришлось рядом встать. Угрозы посыпались, а мы в ответ скалимся. Может, испугались, может, уважение к фронтовикам свою роль сыграло — на нас форма была военная, — одним словом, нашлась сумочка.
А в лагере я за четыре года всякого навидался. В сорок втором, седьмого ноября, построили нас, как всегда, на плацу для утренней проверки. Холодно, лица угрюмые, в пяти шагах немцы с овчарками. И вдруг перед строем выходит высокий человек в полковничьем кителе и громко обращается: «Поздравляю, товарищи, с праздником Октябрьской революции!» Геройство необыкновенное, думали, всё, пропал полковник, однако немцы то ли не поняли, то ли простили за мужество. Это был Константин Боборыкин. Говорили, что его специально к нам забросили для агитации — тогда уже власовцев начали вербовать, — только я в это не верю.
Как я уже говорил, лагерь наш был пересыльным. И вот ночью раз в барак к нам доставили молодого парня, бросили на соседние нары. Разговорились, оказалось, он из казаков раскулаченных, отца сослали, хозяйство разорили. Он в первые же дни войны немцам сдался, уж больно хотелось отомстить. Записали его добровольцем, он в бой рвётся — не удержать. Когда наши стреляют, немцы в окопах прячутся, а он сидит на виду, курит. Дослужился до унтер-офицера, крест железный получил за то, что у нас в тылу «языков» брал. А когда поехал за ним в Берлин, дорогой много чего насмотрелся, зверств, которые немцы вытворяли. Ну, по случаю награды напился где-то в ресторане — и расстрелял портрет Гитлера. Его в лагерь. Ничего, говорит, сбегу. А я думаю: куда? Тебя наши сразу расстреляют. Промолчал, а утром, чуть свет, его перевели, и больше мы не встречались.
Действовало в лагере и подполье, но ничего героического мы не совершали: как могли, поддерживали больных, упавших духом. В конце сорок четвертого немцы из пленных татар набирали бойцов в РОА. Решили послать к ним Зубайдуллина. Он на своём языке их стыдить начал, а главное, говорит, наши близко, лучше потерпеть, чем под трибунал пойти. Рисковал страшно, если бы хоть один донёс, расстреляли бы. Разагитировал он своих, однако до начальства всё же дошло, и мы его последние месяцы до освобождения прятали. Раз, когда ночную проверку устроили, он под нары забился — тут его рост выручил, в другой раз в нужнике переждал. А всё — на волосок от смерти. Да мы все под ней ходили.
