Педро Сарралуки - Для любовников и воров
– Осталась курица с креветками, – сказал я ему. – Хочешь, я тебе ее принесу?
Фарук поблагодарил меня улыбкой, однако отказался. Он указал вилкой на содержимое судка:
– У меня есть гостинец от Йоланды.
Это была жена Фарука, полная молодая женщина из Малаги, имевшая от него двоих детей. Мне понравилось, что Фарук считал гостинцем еду, которую жена готовила ему каждый день. Это было частью той вежливости, с которой он обращался со всем в этом мире, – той вежливости, не позволившей ему взглянуть на нас во время аперитива. Фарук в отличие от меня избегал быть наблюдателем, как будто вмешательство его взгляда могло нарушить естественный ход событий. Всем нам, привыкшим смело наблюдать друг за другом, казалось шокирующим и даже неприятным, что марокканец старался не вмешиваться в чужую жизнь даже в саду, где не было никаких ограждений. Наверное, это заставляло нас чувствовать себя слабыми и беззащитными. То, что Фарук проходил мимо, не замечая нас, означало, что наше присутствие в мире было не так уж необходимо.
– Ты нашел себе довольно скучную компанию, – сказал я, указывая на собаку, с неподражаемым равнодушием лежавшую на куче опилок и поднимавшую на меня свои глаза. – Я еще никогда не видел более безразличного существа.
– Хорошая собака, – ответил мне Фарук. – Смотри.
Он вышел из кладовки и встал на четвереньки на газоне.
– Иди сюда, встань так же.
Несколько смущенный, я подошел к марокканцу и тоже встал на четвереньки. Фарук приблизил нос к земле. Я сделал то же самое. Мы посмотрели друг на друга. Для этого мы подняли глаза, так же как это делала собака.
– Видишь. Теперь перед нами нет горизонта – только земля. Люди держат голову слишком высоко. Там все запутано. А собака нет. Она нюхает наши следы. Она знает, где мы ходим и где находятся вещи. Больше ей ничего не нужно. Она очень спокойная.
Это коренным образом противоречило одному из моих самых сильных желаний. Я решил возразить.
– В детстве я мечтал летать. Даже теперь иногда мне снится, что я летаю. По-моему, это вовсе не так уж плохо.
Вдыхая запах травы, я ощущал смесь различных ароматов. Казалось, что электрические разряды грозы еще остались в этой земле, искрясь в слое перегноя. Однако я чувствовал себя неплохо в таком положении. Я посмотрел наверх и представил свою голову парящей высоко в небе, как шар, с которого все хорошо видно.
– Летай, если хочешь, – заключил Фарук. – Но ты должен все-таки опускаться на землю, чтобы отдохнуть. Птицы Пако много болтают, потому что они глупы. А эта собака – лучшая компания.
Когда я уходил, он снова принялся за еду. Наше представление не произвело на собаку ни малейшего впечатления. Она даже перестала поднимать глаза, чтобы смотреть на нас. Продолжительно зевнув, собака погрузилась в дремоту, больше походившую на полное равнодушие, чем на невозмутимость мудреца. Может быть, Фарук и был прав, но я уже отчетливо понимал, что никогда не смогу быть таким, как он. Меня больше привлекала безудержная жажда издателя, отчаянная ненасытность, с которой он стремился все увидеть и попробовать. В то время я считал, что жизнь – настоящая жизнь – представляет собой постоянное удовлетворение всепоглощающей жажды, а не бесконечный отдых, – им в любом случае можно будет насладиться вдоволь, когда придет время.
Погруженный в эти размышления, я обошел дом, направляясь к двери на кухню. Для этого я должен был пройти мимо бывшего хлева, где теперь находился кабинет издателя. Сейчас там должны были сидеть Умберто Арденио Росалес и Полин и работать над рассказом. Однако когда я проходил мимо одного из окошек, неожиданно мне бросилась в глаза ошеломившая меня картина. Я невольно отступил назад, поддаваясь инстинктивному порыву получше вглядеться в смутный образ.
Писатель лежал в постели вместе с секретаршей. Он наслаждался ею до такой степени единолично, что его движения казались скорее конвульсиями агонии, чем порывами страсти. Полин лежала лицом вниз с безучастным видом, а одна из ее рук, свесившись, касалась пола. Кончиком безымянного пальца она рассеянно водила по очертаниям облицовочных плиток. В этот момент ее блуждающий взгляд встретился с моим. Мое присутствие никак не отразилось на выражении ее лица, не сделало его более осмысленным. Она посмотрела на меня, как смотрят на картину, не вызывающую никаких эмоций. Покорная пассивность Полин, делавшая ее похожей на собаку издателя, привела меня к мысли, что привлекавшая Фарука невозмутимость была не столько жизненной позицией, основанной на спокойствии, сколько фаталистическим отказом от надежды на чью-либо помощь. Выражая это более образно, равнодушие Полин очень походило на покорность мулиц, привыкших к тяжелой ноше и настолько окаменевших от страдания, что даже ударами палки нельзя вывести их из этого оцепенения.
– Ты не должна позволять, чтобы с тобой плохо обращались, – еле слышно повторил я, надеясь, что она прочитает эти слова по моим губам.
Потом, охваченный глухой яростью, душившей меня, я ушел на кухню. Привыкший компенсировать свое бессилие лихорадочной работой, я принялся готовить фарш из свинины для котлет и пирожки с треской. Я собирался подать их тогда, когда кто-нибудь из гостей захочет перекусить. Готовя фарш, я обдумывал меню для ужина. В первый раз я работал, раздраженный тем, что вынужден это делать. Меня приводила в ярость мысль, что день должен пройти с надлежащей безмятежностью, а ужин – что бы ни произошло – должен быть подан вовремя, как будто важнее всего было поддерживать видимость благополучия, становившегося все более и более фальшивым.
– Отлично, – сказал Пако, вошедший на кухню с рюмкой арманьяка в руке. – Хоть кто-то выполняет свои обязанности. Что ты приготовишь на ужин?
Я посмотрел на него с большим неудовольствием. Он тотчас это заметил и вскинул голову, как обвиняемый, неспособный на раскаяние, горделиво и насмешливо собирающийся выслушать приговор.
– Суп с тимьяном и рис с каштанами, – ответил я. – Но мне начинает казаться, что приглашенные не заслуживают, чтобы я слишком для них старался.
Издатель положил мне руку на плечо. Я почувствовал, как он давит на меня, и с огромным удовольствием сбросил бы с себя его руку, но не решился.
– Конечно, ты обижен. Но даже в этом случае ты не должен осуждать гостей, парень. Повар работает для желудков, а не для людей. Разве твой отец тебя этому не учил? Это неотъемлемая часть твоей профессии. Те, кто будет наслаждаться твоим искусством, меньше всего этого заслуживают. Где ты видел, чтобы в хорошем ресторане были честные посетители?
– Этот мир – дерьмо, – изрек я с юношеским пессимизмом, скрывавшим скорее не нигилизм, а огромную неудовлетворенность.
Именно так – как следствие поспешности, а вовсе не отчаяния – воспринял издатель мой вердикт. Уходя, он заронил в моей душе сомнения и тревогу.
– Занимайся своим делом, – сказал он мне. – А я пока посмотрю, можно ли добиться, чтобы и ты ею завладел.
И он ушел, заговорщицки и фамильярно похлопав меня по спине.
В тот день я едва не покинул особняк. Я не сделал этого отчасти из профессионального рвения, отчасти потому, что меня как магнит удерживал своего рода литературный интерес. Писатели, присутствовавшие в доме, создавали все более затягивающую интригу. С каждым разом становилось все труднее уйти оттуда, не узнав, чем закончатся прерванные истории и в чем заключаются наметившиеся тайны и нарастающие конфликты, еще не нашедшие своего разрешения. В тот день я поставил вариться сушеные каштаны с растущей уверенностью, что весь окружавший нас внешний мир замер в ожидании окончания этих долгих выходных. Только тогда, когда история, зародившаяся в этом доме, придет к своему завершению, я смогу поднять свой, уже не рассеянный, взгляд и обнаружить, что жизнь идет прежним ходом: моя мать, вечно боящаяся причинить кому-нибудь страдания, опять будет хлопотать в своем магазине, отец снова выйдет в заваленный ящиками двор, чтобы выпить свою обычную запретную рюмочку джина, а мои друзья вновь помчатся по шоссе на своих мопедах с напуганными, но счастливыми девушками на заднем сиденье. Жизнь со всеми ее тревогами и переживаниями, как правило, заключается в очень ограниченных пространствах.
Вскоре у меня уже было все готово для риса. Обычно я готовил его со свиными ребрышками, но на этот раз в моем распоряжении была целая филейная часть, купленная издателем. Я бросил вариться горсть тимьяна и вышел из кухни, чтобы узнать, не нуждались ли гости в моих услугах. Умберто и Полин вернулись со своего «рабочего заседания» и разговаривали в гостиной с Исабель и Антоном Аррьягой, уже пришедшим в себя после утреннего опьянения. Способность этого человека к восстановлению своих сил была просто невероятна.
Именно тогда я стал случайным свидетелем сцены, которой в тот момент не смог найти никакого объяснения. Через окно я увидел Фабио, сидящего в саду вместе с Долорес. Он оживленно жестикулировал. По выражению его лица было нетрудно догадаться, что разговор был достаточно серьезный. Долорес хотела успокоить своего собеседника, положив ему ладонь на губы, но Фабио схватил ее руку и стал покрывать ее поцелуями. Я снова повернулся к тем, кто сидел в гостиной. Они не видели этой сцены. Я поискал взглядом Пако, но его нигде не было.
