Патрик Рамбо - Хроника царствования Николя I
Если в министерстве баронесса д’Ати орудовала хлыстом, как в цирковой конюшне, и приковывала сотрудников к рабочим столам, принуждая их до глубокой ночи плодить и плодить от ее имени тексты, она при всем том не забывала обедать с главными распорядителями страховых и банковских компаний, авиационных, оружейных и прочих промышленных ведомств, чтобы освежить и подправить свой имидж в предвидении новых карьерных успехов; подобным же манером она действовала и ранее, когда, всего три года проведя на судейском поприще в Эври, отказалась от неаппетитных завтраков в судейском буфете и заказывала себе более соблазнительные блюда из ресторана. Уже на том этапе донельзя светские вечера с нотаблями, способными сократить для нее путь наверх, заботили ее куда больше, нежели судейские заседания на следующее утро. С первых шагов она принадлежала к тем Правым, что претендовали на роль даже не сливок общества, но его черной икры. По существу, баронесса в малом масштабе осуществляла то же, что Наш Стремительный Лидер — в большом.
Поскольку Левую партию все еще не удавалось как следует пропылесосить, Его Величество замыслил новые ходы, чтобы вычистить из нее все лишнее. Конечно, дальнейшее умножение бесполезных министерств сочли бы не совсем уместным, но ведь можно выпекать без числа правительственные комитеты для сотен менее значимых, но столь же почетных поручений. Вот тут Нашему Изворотливому Предводителю удалось заманить на свою клейкую ленту такое странное и невразумительное создание, как аббат Бокель. Этот прелат насаждал верность Левым среди прихожан городка Мюлуза, одиноко стоящего посреди правого Эльзаса, проникнутого духом патриотизма, ранее воспетого мсье Полем Деруледом. Во глубине своей тяжко раненной души преподобный отец Бокель и сам принимал прочувствованные позы, достойные мсье Деруледа, чьими стишками, отдававшими дудочно-пастушковым просто душием — притом с неизменной ладошкой, прижатой к сердцу, — так восхищались наши благонамеренные предки. В самые тяжелые военные месяцы четырнадцатого года даже такой истый революционер без границ, как мсье Гюстав Эрве, вдруг воспел прелести трехцветного стяга, громогласно обращаясь к певцу-патриоту: «О, Дерулед, Дерулед, знамя былых побед, флаг из Вальми плещется над Мюлузом!» Уже над Мюлузом. Из своего кабинета мсье Эрве побуждал солдат не жалеть патронов. В молодые лета он выпустил несколько книжечек, где плохо писал о людях в форме. Они назывались звучно: «Рабочий-социалист из департамента Йонна», «Социальная битва»… Поднабравшись к старости ума-разума, он во время следующей войны требовал для Французской республики ультраавторитарного правления, а когда немцы вошли в Париж, восславил маршала Петена.
Таких крайностей преподобный отец Бокель избежал. Он всего лишь предал избравших его прихожан, пронеся свою пламенеющую совесть из размякшей Левой в лагерь Правых, где, как ему казалось, еще теплилась жизнь. Пастырь осмелился даже провозгласить, что он не какой-нибудь флюгер, — и при этом тотчас повернулся под дуновением нового ветра, вознесшего Его Величество на трон.
При всем том за пару-тройку дней до дезертирства из лагеря, которому служил три десятка лет, аббат поставил свою подпись под текстом, бичевавшим первых перебежчиков, меж коими фигурировал граф д’Орсэ, там же подчеркивалось, что, продавшись, эти личности покрывают своим былым добрым именем и эрудицией несправедливый имперский проект. Преподобный отец Бокель вскоре одумался, как ранее — мсье Бессон, и по той же причине: чувствовал, что среди своих ему так и не окажут должного почтения. Он утверждал, что только проглядел этот текст по диагонали, казнил себя за то, что мог невольно кольнуть Его Величество… Аббат Бокель уже плотно сидел на крючке, оставалось выбрать леску и приготовить подсачок. Преподобный попытался примерить на себя ауру мученика: ну да, его не понимают, ну да, он истый католик, отведавший семинарской премудрости, он полковник запаса, чопорный, холодный, но исполненный рвения. Его раздирали противоречивые чувства, добрую неделю он метался ночами в холодном поту, перечитал всего Корнеля, ища у него ответа, что делать, и наконец, вопреки мнению близких и друзей, с восторгом принял пост помощника министра во дворце графа д’Орсэ. «Предатель!» «Оппортунист!» Немилосердно исхлестанный градом оскорблений, он противопоставлял свое образцовое смирение самонадеянному презрению критикующих; да, на выпады он ответствовал незлобиво: «Аз недостойный». Тем не менее преподобный вздергивал подбородок, словно приветствовал воинский стяг, и, даже распятый и униженный, твердил, что неизменно верен тому идейному направлению, от которого отдалялся.
Эльзасцы из имперской партии были вне себя от ярости и сходились в том с бывшими сподвижниками его преподобия. Наш Хитроумный Венценосец даже потратил толику своего драгоценного времени, чтобы их строго приструнить, вызвав всех во дворец и выйдя к ним. Один из нотаблей, вконец сбитый с панталыку, вопросил, трепеща:
— Неужто нам надлежит рукоплескать этому канонику, с коим мы так долго воевали ради славы Вашего Величества и блага всей округи?
— Разумеется, — сухо ответствовал Император.
— Но, сир! — пролепетала некая разъяренная особа, не в силах сдержать себя. — Если он снова вознамерится управлять Мюлузом, я, как и раньше, стану ему противодействовать.
— От чьего имени?
— Вашего, сир.
— Я буду огорчен, если вам придется нас покинуть.
— Неужели Ваше Величество вот так просто изгонит меня из рядов Имперской партии?
— Ослушники мне не по нраву.
Наш Твердокаменный Властелин во всем любил послушание, не позволяя кому бы то ни было вносить путаницу в его планы завоевания безраздельной власти над умами. Средь сонма весьма полезных перебежчиков из вражеского стана аббат Бокель самим своим присутствием, известностью имени способствовал ослаблению Левых, все это должно было происходить постепенно, маленькими шажками, без перерывов и провисаний, но и без наката грохочущих валов. Его Величеству надлежало проредить шеренги врагов, не позволить им перегруппировать силы и перейти в контрнаступление. Вскоре были розданы все мыслимые посты замминистров, в этом вопросе тоже требовалось соблюдать меру, не перебарщивать, дабы не выдать неприятелю монаршьи планы. И тут пришел черед комиссий, позволивших заткнуть рты самым видным из еще остававшихся редких оппозиционеров. Комиссии предназначались для того, чтобы хорошенько перемешать людей различных направлений и уровней, в том числе и явных противников, заставляя их обговаривать и обмусоливать одни и те же общие, насущные темы, сочинять подробнейшие отчеты, по большей части предназначенные для наполнения мусорных корзин. Учрежденные таким манером комиссии существовали в Палате со дня ее возникновения, парламентарии спорили там о чем ни попадя, совершенно смешав ряды; Наш Премудрый Повелитель лишь воспользовался этой традицией в личных целях.
Отныне и впредь встал вопрос, как покончить со светилами оппозиции, коих Его Величество еще не сумел окончательно сбить с толку. Потребовались особые громокипящие миссии и комиссии снотворного действия — мера тонкая и не бросающая тени на власть; попавшая в эти силки живность вопияла, что трудится ради общего блага, играя на руку Государю и тем основательнее запутываясь. Вот так потихоньку-полегоньку входило в практику то, что теперь называлось обновлением и, разумеется, не касалось мелкой сошки, тянувшей лямку под плетьми, притом без всякой надежды на компенсацию.
Будучи постоянно начеку, Его Величество отродясь не упускал крупной дичи. Вот, например, как попал в западню мсье Рокар, бывший герцог Матиньонский. Этот деятель, на седьмом десятке, но еще кипучий, перенес в далекой Калькутте операцию на мозге, слишком забитом бляшками; Наш Боговдохновенный Предводитель, когда пациент проснулся, осведомился о его здоровье, и тот с больничной койки объявил газетчикам, что, в отличие от забывших его приятелей, о его пошатнувшемся здоровье изволил осведомиться сам всемилостивейший Император. В награду за это бывший владелец Матиньонского дворца получил почетное место в комиссии, занимавшейся образованием. Тут надо прибавить, что Наш Монарх таким образом отблагодарил премьер-министра былых времен за то, что тот когда-то оборудовал бассейн и теннисный корт в особняке «Фонарь», так понравившемся Императрице, что она умыкнула его у герцога де Сабле.
В ягдташ Великого Ловца попал и мсье Аттали, камергер короля Миттерана. Уже давненько они присматривались друг к другу, хотя в большинстве случаев их взгляды не совпадали. При всем том именно мсье Аттали некогда позволил Его Величеству посетить Дворец, не оповестив о том короля Миттерана, провел по вызолоченным комнатам, словно какого-нибудь агента по продаже недвижимости, которому предлагают выгодную покупку. Чтобы считаться крупной дичью, добыче Нашего Суверена не следовало числиться среди перебежчиков, по природе своей солидарных с мерами, предпринимаемыми Дворцом, — в Истории им надлежало остаться под другим, более мягким ярлычком: «гаранты». Самым блистательным из гарантов стал мсье Ланг, сперва герцог Блуазский, отпраздновавший в своем Блуа пятисотлетие со дня рождения Франциска I, а затем герцог Булонский, проведший в Булони чествование тамошних сардин. Мсье Ланг, став членом комиссии по поправкам, вносимым в имперскую конституцию, решительно отверг мнение, что сделался либо заложником, либо алиби Государя лишь потому, что когда-то сам подписал важный международный договор по морскому праву и на всех побережьях слыл видным специалистом в этой области; теперь он уже метал громы и молнии против бывших единомышленников, принявшихся его освистывать. «Ну что тут такого! — восклицал он. — Я действую совершенно свободно. А тем, кто меня осуждает, явно не хватает благородства и трезвости взглядов!» И, пододвигая свой стул поближе к креслу коммодора Балладюра, возглавлявшего эту комиссию, призванную облечь износившуюся конституцию в новые одежки, гармонирующие с мерами, принятыми в царствование Нашего Суперсовременного Предводителя, герцог Булонский ныне считал именно себя исполненным благородной трезвости взглядов, ибо не он ли когда-то (в пору ученичества в Нанси) декламировал с любительских подмостков слова Калигулы из второй сцены третьего акта одноименной пьесы мсье Камю: «Ошибка всех этих людей в том, что они недооценивают силу театра». И герцог по сей день оставался верен идеалам сыгранного некогда героя.
