Ирен Роздобудько - Амулет Паскаля
— На самом деле, — говорю я, — Я НИЧЕГО теперь не знаю. Это так интересно. Это — как второе рождение, когда ты совсем новый и совсем ничего не знаешь о мире. Это такое кайфовое чувство. Все приходит в голову — само по себе. Она у меня совсем пустая. И мне порой кажется, что это НИЧЕГО гораздо важнее всей той информации, которая была в ней раньше.
— За этим я и приехал сюда — освободиться… — говорит он. — Тут удивительный воздух!
Он повторил фразу, которую я уже слышала от мсье Паскаля. Я засмеялась. Он меня понял, потому что и сам слышал это от него.
— Давай отдохнем.
Он садится на старую сосновую хвою, включает маленький транзистор, зажигает две сигареты (я смеюсь, смеюсь!) и одну осторожно вставляет в мои губы. Струйки одновременно выпущенного дыма переплетаются, как мы — час назад…
…Где-то… там…
за едва видимой завесой —
тонкой и шелестящей, как крылья ангелов, —
Ты
сидишь за столом
в кругу десяти горящих свечей.
Где-то… там…
Они вытягивают свои обольстительные
язычки
и отпускают их путешествовать
между листьями салата, отбивными
и стаканами с вином…
Где-то… там…
Язычки ползут
и выедают на скатерти
черные дорожки…
Где-то… там…
Ты — весь в белом,
Ты — в венке,
Ты — в кругу друзей,
Ты — с женщиной, чьи волосы
Струятся между пальцами, как
китайский шелк…
…О, какая губительная юность!
Влажная и душная,
как бескрайние тропики
с попугаями на каждом дереве!
Где-то… там…
— Местная радиостанция, — объясняет он. — Это наши ребята. Те, что играют в бистро…
— Мсье Паскаль напророчил им большую славу…
— Он просто чудак. Без него этот город давно бы стал захолустным…
Я посмотрела на часы. Все же я не должна надолго покидать своего хозяина. Вдруг ему что-то понадобится…
Иван-Джон помог мне подняться. До снегов оставалось несколько крутых тропинок. Мы молча пошли дальше. Приближение к снегам предполагает молчание — есть что-то в этой нетронутой белизне. Безмолвие и одиночество. Поэтому я отпустила его руку и пошла впереди.
…Я стояла на плоском узком гребне безымянной горы. Снег был удивительно сухой и приятно скрипел под ногами. Ели и сосны наверху отличались от нижнего леса ярко-зеленой хвоей, не такой тусклой, как внизу.
Тишина. Я закрыла глаза. «Господи, если Ты есть…» — мысленно сказала я и не знала, как продолжить. Я не набожный человек, я не знаю, как с Ним разговаривать! Меня этому не учили. Я циник.
У меня проколоты в четырех местах уши
и тату на левом плече,
я не ношу нижнего белья,
я жую резинку, я курю,
я могу запросто говорить всякие грубости,
плевать сквозь зубы.
И все такое прочее…
Но когда ты вот так стоишь на вершине горы, покрытой снегом, в полной тишине (которая совсем не похожа на тишину, ведь даже тишину можно услышать!), среди недвижимых деревьев, под белым небом, на котором нет ни облачка, — эта фраза возникает в тебе сама по себе: «Господи, если Ты есть…». А что дальше?
Я кивнула головой. Я придумала другую: мысленно убрала слово «если». Получилось значительно лучше. Безымянная гора, небо и деревья вокруг обрели смысл. И больше ничего не нужно говорить. Как просто!
4
У меня личный медный ключ, которым я открываю дверь дома мсье Паскаля. Поначалу я чувствовала себя воришкой, открывая замок. Теперь это для меня — приятный ритуал. Ключ большой и тяжелый. Холл в прихожей — темный, просторный, с картинами, резными креслами и большим зеркалом в дубовой раме. Я поднимаюсь по лестнице. Иногда из кухни выглядывает матушка Же-Же.
«Спит…» — шепотом докладывает она. Или говорит: «Он тебя ждал, спрашивал, скоро ли вернешься…». Или: «Ну как твой? У вас, наверное, любовь? Может, выйдешь замуж и останешься здесь навсегда…». Это последнее меня слегка раздражает. Матушка Же-Же считает, что женщина не должна быть одинокой, что после двадцати она должна спрятать волосы под платок и ходить в фартуке.
Правда, она уже привыкла к моим сережкам, джинсам и тату на плече. Единственное, что ее еще беспокоит, — это моя фигура.
— Ты слишком худенькая, — сочувственно говорит она. — Как цыпленок… (О, как она потрошит эти нежные создания у себя на кухне! Любо-дорого посмотреть!) Надо все с хлебом есть! А еще я заметила, что ты выбрасываешь круассаны… Их Бертолуччи (это наш пес) потом по всему двору таскает…
Бертолуччи тоже не любит круассанов.
Я поднимаюсь к себе, открываю окно. Вечер пахнет пляжем — сухим песком и морской водой. Тепло. Напротив моего окна, слава богу, нет (и не может быть!) многоэтажек. Я всем довольна — воздухом, жильем, Иваном… и собой. Если мсье будет сегодня хорошо спать, я тоже просплю до утра. Я растягиваюсь поперек кровати и смотрю на белый потолок, смотрю, пока она не растворяется — я засыпаю. И вижу себя в темном подъезде перед лифтом… Красная кнопка вызова светится в темноте, как уголек. Рядом появляется чья-то фигура. И стоит за спиной. И кашляет. Холодно и темно. Уголек горит… Гудит лифт. Тяжелый смрад от мусоропровода… Это мужчина — седой старик с голубыми глазами. Впервые за последние годы вижу перед собой не ведьмовские глаза, не насылающие в дом голубей или синиц, не сдавливающие шею невидимой удавкой. Снимите с меня чары, дедушка! Дайте мне новую кожу, крепкую, как броня! Я не знаю, что не дает мне спать. Не могу сформулировать…
Это — ноябрь водит меня кругами своего зодиака.
Это — возврат писем со штемпелем «адресат не явился».
Это — большие давленые сливы в осеннем саду.
Это — люди, черноглазые, пьющие из души сокровенное.
Это — животный нюх, который не приглушить ни табаком, ни спиртом…
Это — стояние у лифта с красным глазом.
Отверните от меня этот глаз! Я пойду пешком. Я всегда любила ходить пешком.
Что мне нужно? Была же какая-то мечта, выхваченная из огня?
Была, я точно помню!
Воды? Хлеба? Анальгина?!!!
Белых носков?
Дедушка, снимите с меня чары — я вспомнила!
Я хочу родить Сына…
— Проснись!! — Меня трясут за плечо, а я все еще стою у лифта. Там, во сне…
— Все хорошо. Успокойся! Это — сон. Что тебе приснилось?
Я открываю глаза — я их просто раздираю, ведь они склеены ужасом.
Вот это да! Надо мной стоит мой милый мсье — в тапочках на босу ногу, в смешном ночном колпаке, в клетчатом халате с атласными отворотами.
— Простите, простите… — говорю я.
Представляю, как я вопила, если он услышал со своего этажа! Я вскакиваю.
— Я не хотела…
— Это сон, — снова говорит он.
— Да, знаю, — говорю я. — Давайте я провожу вас вниз. Не беспокойтесь. Это был сон.
— Спите, спите, госпожа Иголка. Я сам.
Он такой смешной в этом халате! Идет к двери, осторожно прикрывает ее. Самый что ни на есть папочка! Интересно, есть ли у него дети? Мы об этом никогда не говорили… Была ли у него жена? Любил ли он ее и куда она подевалась? Умерла? Я не могла расспрашивать об этом даже матушку Же-Же. Как-то неловко. Мсье для меня — нечто непостижимое. Мне даже странно представить себе, что он бреется или…
Ага, вот я и вспомнила свои детские ужасы! Помню, как смотрела однажды телевизор, где показывали какое-то государственное мероприятие, и вдруг подумала: писают ли президенты? Я долго размышляла над этим важным вопросом. Он меня мучил настолько, что на первом же уроке 1 сентября я подняла руку и поставила его ребром учительнице. Я была убеждена, что она даст отрицательный ответ. Учительница растерялась и выгнала меня из класса. Так я ничего и не поняла. Решила, что это — государственная тайна, о которой нельзя говорить вслух…
Так вот, мне трудно представить молодость моего хозяина. И то, что он целовал женщину. И покупал ей розы или снимал перед ней носки…
Не всегда же он был состоятельным и одиноким. У него в кабинете — полно всяких фотографий. Даже на сафари среди чернокожих аборигенов! И ни одной семейной.
А я? Выстраиваю прошлое своего хозяина, а сама не могу навести порядок в собственной жизни! Все — такими вот кусками, все — как прогнивший невод. Тонкий. Сквозь дыры свистит ветер. В такой невод может попасть только большая рыбина — такая, как это детское воспоминание. А ведь были же и поменьше. Те, что делают море сияющим и движущимся — целые косяки всякой мелочевки, которую обычно снова выбрасывают в воду. Но ведь она есть!
