Николай Шипилов - Остров Инобыль. Роман-катастрофа
(«О все видавшем», 2-3 тысячелетие до н.э.).
На острове Ратманова уходил под воду последний пограничный столб, и чукотские собаки, крутя головами, плыли бездной и перебирали лапами, в надежде ощутить привычную твердыню, но твердыни не было.
Стихии соединились. Реки вышли из берегов, гася рукотворные огни.
— Р-ры! — рычал на кусочке суши бездомный поселковый пес по кличке Рычаг.
— Вау! — взлаивал другой, которого дети звали Ваучером.
О чем они, бедовые?
Спали на высоте три тысячи метров экипаж борта Токио — Москва, уповая на надежность автопилота.
Всех разбудил радист и смятенно сказал, что не отзывается ни одна диспетчерская.
Пассажиры почувствовали смертельную опасность. Русские уничтожали запасы спиртного и быстро становились верующими, но мало кто из них умел молиться.
Открыто молился лишь православный пассажир-японец.
Несмотря на то, что святитель Никола Японский перевел Евангелие на язык островитян, японец этот изучал русский язык и молился, надеясь, что молитвы, прочитанные по-русски, скорее дойдут до Бога православных и Матери Божией, под чьим Покровом спасается православная земля:
«…Зиву я! Говорит Господь Бог: за то, сто овсси Мои оставрренны бырри на расхиссение и без пастирря, сдерарись овсси мои писсею всякого зверя порревого, и пастирри Мои не искарри овес Моих, и пасрри пастирри самих себя, а овес моих не пасрри, — за то, пастирри, высрусайте сррово Господне… Так говорит Господь Бог: вот, Я — на пастиррей, и взыссю овес моих от рюки их, и не дам им борее пасти овес, и не будут борее пастирри пасти самих себя, и исторгну овес Моих из серрюстей их, и не будут они писсею их…»
И это было трогательно, а не смешно, как мнилось некоторым, из слышащих его чтение, русским.
29
Шел уже десятый час утра, но внутри дома свет едва брезжил. Глядя на оконные стекла, можно было подумать, что кто-то решил мыть их из пожарного рукава.
— Гибель К-19, бинть… А мне сегодня на картошку… — сказал, выходя из ванной с полотенцем через плечо и глядя на эти окна агент. — Даже умываться — душе противно. Душе противен душ, господа!
— Какая картошка, Сергей, очнитесь! Вы что? — нервно рассмеялся Федор Федорович, пытаясь набрать телефонный номер. — Во-первых, кто-то продырявил все скаты моей машины, до единого! Похоже, заточкой… Во-вторых, нет связи и электричества! В-третьих, если бы и скаты были целы — проехать уже невозможно. «Трактор нада!» Вот вам и «бинть»! Месячная норма осадков, как минимум, а ему «бинть»! Любопытно: в английскую речь вы тоже это ваше «бинть» всовываете? И как вас с этим «бинть» в Интерпол взяли — это же у вас нервное!
— Никакое не нервное! Я фильтрую автоматически!
— Попробуйте, а? Ради Бога, пофильтруйте часок, а я посмотрю, как это у вас получится!
— К чему этот тяжкий труд? Во-первых, потоп! Во-вторых, все свои! — и агент подмигнул заключенному в наручники охраннику Крутого. — Скажи, дед!
— Да снимите вы с меня эти наручники-то! Во-первых, куда мне бежать? Во-вторых, я и сам хотел уже давно их всех перешлепать… Не только Сысоя с Псоем, а и этого ублюдка Крутого…
— Так пристрели его пойди — он все равно утонет! Его-то дом ниже нашего, погляди сам? А у вас, приятель, я думаю, полноценный синдром «красных корочек»? Знаете такой? Это когда люди уходят из «конторы» и без этих корочек становятся на сто процентов потерянными для оперативной работы. Ну, какой вы вояка? Вы нарушили универсальное правило вашей работы. Оно звучит так: «Никакая другая задача не может и не должна отодвигать безопасность защищаемого физически лица на второй план».
Румяный охранник побелел. Он не мог сказать, что выполнял здесь задание старшего своего брата — Лаврентия — и фактически был «кротом» [18] . Дождь вторгся в их с братом планы.
— Я десантник! — сказал он только.
— Нет, голубь. Десантники при деле. Ну, иди, убей своего хозяина, холуй! Ну?
— Уже нет смысла воевать… Быть бы живу! Всем один конец!
— Пустяки. Сломаем дом — построим ковчег! — злобно веселился агент Колотеев. Он презирал побежденных и брезговал ими.
— У вас что, в этом Интерполе одни плотники работают? — язвил Федор Федорович. — Но тут нужны каменщики: дом кирпичный.
— Нет. Плотники у нас не работают, они у нас отдыхают. Но нехилый плотишко может сделать любой из наших господ офицеров. И каменщики среди нас есть, — он снова попытал охранника: — Скажи, брат, ты масон? Скажи, наш путь во мраке?
Федор Федорович одобрительно покивал головой, сказал, что приветствует присутствие духа в столь тяжелый момент человеческой истории, продолжил свои попытки наладить телефонную связь с внешним миром. Тут из спальни Чугуновского в холл вышли сам хозяин с двумя мешками под глазами и следователь Сувернев с тенью недавней улыбки на лице.
— Знакомьтесь, — сказал последний. — Валерий Игнатьевич Чугуновский, хозяин великолепного дома, в котором мы гостюем.
Все встали. Встал и пленный, говоря с выражением горя на лице:
— Это что? Вы бы у Крутого побывали, мужики!
Сувернев спросил агента Колотеева:
— Почему здесь пленные? Заприте их в гараже…
Колотеев с малообъяснимым весельем сообщил:
— Там уже пол залило по самые ахиллы!
— Так отведите его… в чулан какой-нибудь… Под самую крышу! С крыши не сбежит.
— Унырнуть может. Ха-ха-ха! — высказал опасение агент. И тут же одернул себя: — Да-а… Смех-то, как говорят, смехом… А как там ваши семьи?..
— Может быть, этот дождь местами… — предположил доктор. — Хорошо: отсутствует связь? Ну, отсутствует… Где-то провода оборвало.
— Какие вам провода оборвало, доктор? Космическая связь тоже на нуле!
— Я хочу есть! — заявил пленный.
— Есть есть! — успокоил его хозяин. — Еда есть, и к еде есть… Сейчас придет домработница — и сядем!
Беспечный Чугуновский откровенно радовался обилию гостей. Он любил их всех и всем сразу смущенно улыбался. Антон не забывал, что ершистый и вздорный с посторонними Чугуновский всегда становился мягким и пушистым, как молочный котенок, если видел в ком-то даже ничтожные признаки заботы о себе.
— Отведешь пленного в чулан, Сережа, — продолжал Антон, обращаясь к агенту Колотееву, — и оборудуй где-нибудь пост наблюдения. У тебя какое оружие?
— Обычный пээм… Девять миллиметров… Прицельная дальность — пятьдесят шагов… Что называется, подпускай ближе.
— SPP возьми. В спальне стоит.
Агент, обращаясь почему-то к Чугуновскому, сказал:
— А что в том SPP? Те же пятьдесят шагов! А очередями-то крыть не станешь — где патроны? Что такое два рожка? Тридцать четыре выстрела. Да, Валерий Игнатьич?
Тот пожал плечами и намеревался сказать, что служил очень давно и в стройбате, но тут Федор Федорович сказал:
— Тихо! Кажется, кто-то кричит!
Прислушались.
— Анжелка! — воскликнул вдруг Чугуновский и скоком устремился вниз по лестнице, но Сувернев властным криком:
— Стоять! — остановил его, добавив: — Сиди, Валерка, и не высовывайся…
Потом спросил пленного:
— Гранаты у твоего работодателя есть?
— Пара ящиков.
— Какие?
— Карманная артиллерия на всякий спрос. Есть даже немецкие М-24. Оборонительные. Длинные. Есть наши, РГО. Тоже оборонительные. А в основном — Ф-1 с запалом УЗРГ…
— А короче можно? Без запалов?
— А зачем они без запалов-то?.. Да и нет короче лимонок ничего.
«Худо дело, — подумал Сувернев. — Бросит дурень гранату в стеклопакет — шуму не оберешься». И сказал:
— Пошли, Сережа… Прикроешь…
Оставшиеся липли к окнам, но тщетно — дождь заливал стекла.
Чугуновский кинулся, было, открыть балконную дверь и поглядеть с балкона: не домработница ли? Но теперь уже заключенный в наручники пленный закричал:
— Стоя-а-ать! — и тут же сказал: — Это я автоматически! — что можно было счесть за своеобразное извинение.
30
Болели отмирающие мышцы, но с какой-то утраченной сладостью ощущений Игнатий управлялся штыковой лопатой. Под шумовой оркестр дождя он латал дерном и полимерной пленкой крышу хижины.
— Сталина с усами носил на демонстрациях? Носил! — кричал он лесным деревьям, вырубая штыком пласт дерна. — Булганина с бороденкой носил? — спрашивал он лопату. — Носил! Хрущева Никиту с бородавками носил? Носил опять же! — говорил он сам себе. — Брежнева с бровями? Тоже носил. Все, шабаш! Проживем без них, вот без табачка — труднее… — он с головой, как палаткой, накрылся непромокаемой пленкой и закурил.
— Но-очка-а-а! — звала Люба Родина свою козу. — Но-очка-а-а! — тоже под прозрачной парниковой пленкой.
«Эх-ма… Где мои ночки? — тянул свой табачок Игнатий. — Как мои хромовые сапожки-то скрипели…»
