Елена Яворская - Жестяной самолетик (сборник)
На время (пока еще тебе кажется, что навсегда, но ты уже сомневаешься) перед тобой тоже закрываются дверцы всех твоих миров. Разноцветные тетрадки — в ящике стола, под замком. На столе — блекло-голубая и серая. В одной — стихи о несчастной любви, в другой — о прочих печалях. Однокурсницы, всхлипывая и восторгаясь, почти год зачитываются, передавая тетрадки из рук в руки. Кое-кто, кажется, даже себе переписывает.
Но ты-то понимаешь, что успех не стоит волшебства. И когда приходишь на литературный семинар к известному писателю (его охотно публикуют местные газеты и не реже одного раза в год — солидный московский журнал), в твоей сумочке не серо-голубая тоска, а пестрый мир, недавно увиденный во сне… ты проснулась счастливая и поняла: волшебство вернулось.
Известный твоей радости не разделяет.
— Скажите, дорогая барышня, — солидным баском начинает он, — много ли вам встречалось контрабандистов? Я, с позволения сказать, поболе вашего на свете живу, но по сей день не встретил ни одного. И не вполне уверен, что они ведут себя именно так. Или, может быть, вы проживаете в особняке, по которому вот так запросто прогуливаются привидения? Нет? Жаль. Очень и весьма. Я уж подумывал: а не напроситься ли к вам в гости? Графы, князья… Неужели ваша подруга или сосед менее интересны для вашего литературного, так сказать, творчества, нежели вся эта, с позволения сказать, экзотика?
Ты уже это слышала. Где-то, когда-то… А может, везде и всегда?..
Ты получила диплом. Но твое высшее в реальности нужно не больше, чем твое волшебство.
Ты работаешь продавцом в большом магазине электротоваров. У тебя есть жених и несколько подруг, и не приходится мучительно соображать, кому бы позвонить и с кем бы посидеть в кафешке. Это ли не благополучие?
На твоем ноутбуке, рядом с фотками и киношками, хранится текстовый файл.
Гном-торговец похож на хозяина твоего магазина. А орк-наемник — на охранника Вовку. А эльфийский принц — на Ванюшу, соседского пацаненка…
О них знаешь ты одна. Ты все еще Волшебница, только повзрослевшая. Или уже нет? Не Волшебница? Или… или — не повзрослевшая?
2Лешка…
Настюша из моей истории — и я, и не я. А вот Лешка — Лешка и есть. Только фамилию ему я другую придумала… приревновала тогда, что ли, к своей героине, которой и так везет больше, чем мне?
Смеюсь, конечно. Первая любовь — болезнь не из числа хронических. Да и прошарила я быстро, что он за фрукт — Лешка.
Дело было в дважды золотую пору: на дворе прощально золотилось бабье лето, а я был еще фантастически далека от «бабьего» возраста: недавно мне сравнялось шестнадцать.
Мы с Лешкой под благовидным предлогом отпросились с уроков. Нам поверили — ну, насчет предлога. А что, мы ж не троечники какие-нибудь! И общественники не из последних, Лешку вон классная в глаза называет неформальным лидером нашего изрядно разболтавшегося за каникулы коллектива, я по праву могу претендовать на звание ведущей актрисы школьного театра, и музей только на мне и держится… Но мы поступили, как троечники, — попросту отправились бродить по городу.
Лешка рассуждал о планах на взрослую жизнь. Хорошо так рассуждал, взвешенно, как будто бы и вправду все распланировал на много-много лет вперед. Я даже чуть-чуть засмущалась, потому как до сих пор понятия не имела, куда буду поступать, и вообще, фантастическая повесть, которую я по вечерам кропала в общей тетрадке, занимала меня значительно больше, чем реальность.
А реальность сегодня была на диво хороша: солнце светило так, что и асфальт, и воздух казались зеркальными, и в этой системе зеркал будущее и прошлое отражались так же ясно, как и настоящее.
Лешка рассуждал. Я заслушалась — так все выходило ладно да складно. Как вдруг…
— А вообще, смысла ни в чем в этом нет, — резюмировал оратор.
Я удивилась. Очень. Но ничего не сказала. Лешка был самый умный из моих приятелей, к тому же — больше, чем приятель, и я боялась, что он посчитает меня дурой.
— Ну, сделал я карьеру, ну женился на умнице-красавице, ну, все у меня отлично… и чего? Каждый день одно и то же, скучища смертная. И все, что мне остается, — делать вид, что все путем и втихаря бухать. Втихаря — чтоб никто не сказал, что спиваюсь.
Наверное, мое простодушное изумление все ж таки было очевидным. Потому что Лешка, поглядев на меня, заверил самым авторитетным тоном, на какой только был способен:
— Это у всех так. Без вариантов. И у тебя так будет. Ты пишешь, пока у тебя внутренние ресурсы есть. А потом тебе тоже допинг понадобится. Ты думаешь, почему всякие деятели культуры квасят поголовно?
Я не была лично знакома ни с одним, а вот Лешка во всяких кругах вращался. Так что я поверила ему на слово. И опечалилась.
— Ты знаешь, чего бы я хотел больше всего? — мечтательно и таинственно спросил Лешка. У меня холодок пробежал по спине: вот сейчас, секунду спустя, я узнаю что-то такое…
— Поучаствовать в психической атаке. Ты ведь понимаешь, я в некотором роде эстет. В парадном мундире, при наградах, на пулеметы… — он осекся и решительно закончил: — Чтобы потом никаких эмиграций и прочего.
«Потому что я в некотором роде патриот», — ехидно подсказал мой внутренний голос — и я устыдилась: слишком замечательным казался мне Лешка и слишком патетическим был момент.
— Хотя, если вдуматься, вот кем бы ты могла быть, родись в то время?
Ну, тут без вариантов, я свою родословную — о пышном генеалогическом древе речи не шло — могла до четвертого колена проследить, сплошь простые землепашцы.
— Крестьянкой какой-нибудь забитой, — не дожидаясь моего ответа, констатировал Лешка. — Да и я… Правда, тут как посмотреть. Есть такая версия, что наш род происходит от литовских князей. Так что, может, у меня и был бы шанс стать офицером.
— А сейчас?.. — робко начала я. Пятеро или шестеро наших ребят собрались в военные училища, так что вопрос не казался мне неуместным.
Лешка презрительно скривил губы. Но потом все ж таки удостоил меня ответа:
— Сейчас? В армию? Ты еще скажи — на срочку. Я что, дурак? Я смущенно умолкла.
Нам было по шестнадцать лет. Не золотом, но медью облетал на пыльный асфальт тысяча девятьсот девяносто лохматый год.
Теле— и радиоэфир все еще переполнили песни, всячески эксплуатирующие белую идею. На смену наивным клише профессиональных, чуть ли не потомственных пропагандистов пришло стремление газетчиков отмыть добела даже радикально черного кобеля. Одни радостно поплыли по течению, подгоняемые новыми веяниями, другие выжидающе притихли. А третьи, самые деловитые и дальновидные, принялись изобличать грехи и ошибки сравнительно недавнего прошлого, понимая, что это — гарантированный кусок пирога как минимум на ближайшее десятилетие. Романтизация белых происходила на фоне дьяволизации красных… как будто бы в самой по себе гражданской войне мало драматизма! Замельтешили на экранах потомки белоэмигрантов, почему-то сплошь титулованные, складно, хотя и с выраженным акцентом, рассуждающие о «России, которую мы потеряли». Пожалуй, я и расчувствовалась бы, да вот в чем дело: я, как бы громко это ни звучало, свою Россию не теряла. И, слава Богу, терять не собираюсь.
А ежели кому угодно растроганно вздыхать по «прежним утратам» и воображать себя не мужиком, принужденным сменить плуг на трехлинейку, а благородным поручиком, что поднимается в психическую атаку и вспоминает при этом о своей прекрасной княжне… ну что ж? Хозяин — барин. Даже если в предках у него сплошь крепостные. Только вот смущает: многим из фантазеров куда больше шестнадцати лет. И все их психические атаки — это игра на нервах у семьи, соседей и подчиненных.
Ага, не могу я долго обо всем об этом всерьез. А в шутку… в шутку даже внучкам дядь Фединым, Лилечке и Маргаритке, что-то подобное рассказывала. Не скажу, что девчонки самую суть уловили, но сидели задумчивые-задумчивые. А я потом зачем-то записала на страничках из школьной тетради… и переписывать мне ЛЕНЬ!
Последний хомяк
(слегка пожелтевший листочек аккуратно вклеен в тетрадь с помощью скотча)
Жили-были по соседству два человека. Оба — хорошие. Потому что держали дома кошек и хомячков. Только один — очень хороший, а второй, наверное, не очень. Потому как не дорос еще до истинной культуры: все кошки у него были Муськи и Пушинки, а хомячки вовсе безымянные. В то время как у первого, ну очень хорошего, — сплошь Марьи Ивановны и Пульхерии Эрастовны; даже к хомячкам он неизменно обращался на «вы» и лишь слегка журил, когда они грызли комнатные тапочки. Но вот однажды случилось то, что тяжко ранило чувствительную душу ну очень хорошего человека: кошки принялись жрать хомячков. Даже не употреблять в пищу, как сухой корм — нет! нагло, дико, цинично жрать, оставляя на месте преступления кровавые следы и по полдня очень некультурно отплевываясь недожеванной шерстью.
