Луиджи Малерба - Змея
Рентгенолог встретил нас с улыбкой, и я сразу же ему сказал, что восхищен его работой и много о нем наслышан. Я действительно читал о нем статью в каком-то специализированном журнале. Потом отыскал его фамилию в телефонном справочнике — фамилию типично сицилийскую, которая на чистом итальянском должна была бы звучать как Оккьодоро. Профессор Оккьодоро был энтузиастом своего дела, обожал свои рентгеновские лучи и внушительную аппаратуру.
За последние годы в области рентгенологии достигнуты большие успехи, сказал он. Наука несется, можно сказать, вскачь, скоро с помощью лучей можно будет делать хирургические операции — как сегодня с помощью ланцета. Ланцет за ненадобностью сдадут в музей. Нам очень повезло, что мы живем во времена технического прогресса. Когда я только начинал, рентгенологи оставались без пальцев, а иногда и без рук, их сжигало рентгеновскими лучами, которые очень охочи до живого мяса. Пираньи по сравнению с ними — ничто.
Я сказал: слава Богу, что сегодня все так изменилось. Пираньи — это рыбы, которые за пять минут могут обглодать целого быка.
Мириам слушала нашу беседу и, похоже, была встревожена, но я улыбался, чтобы ее успокоить.
Мы можем ампутировать целый сустав, вместе с костью, продолжал Оккьодоро, а пациент даже ничего не почувствует. Времена Боли подходят к концу.
Тут ты, профессор, маленько завираешься, подумал я про себя, но промолчал. Оккьодоро предложил нам следовать за ним и провел в полутемную комнату, где стояла рентгеновская аппаратура. Она была подогнана по мерке человека.
Мириам пошла раздеваться в другую комнату, а я попросил у профессора разрешения присутствовать при рентгеноскопии.
Оккьодоро велел мне надеть длинный желтый и очень тяжелый балахон из прорезиненной ткани: он должен был защитить меня от радиации. Когда Мириам (совершенно голая) вернулась в сопровождении медсестры, я стал напротив экрана. Как в кино. Оккьодоро был очень любезен и в темноте показал мне на экране печень, легкие, сердце и кишечник Мириам.
Вид рентгеновского изображения — куда более сильное зрелище, чем вид голой женщины. Здесь, благодаря технике, материя просматривается насквозь, можно увидеть все, что делается внутри тела, просто фантастика! Я задавался вопросом, как же это Мириам согласилась подвергнуться такому просвечиванию лучами, но иногда женщины любят блефовать, и Мириам, по-моему, блефовала. А может, она не поняла, какое именно подозрение мучило меня в тот день.
Когда Мириам ушла одеваться, я спросил у профессора, не заметил ли он чего-нибудь такого, что могло бы представить для меня интерес.
В каком смысле? — спросил Оккьодоро.
В том смысле, что речь идет о моей девушке, ответил я откровенно, полагая, что теперь уже все ясно.
С диагностической точки зрения ничего интересного я не нашел, сказал он.
Пришлось объяснить, что именно я искал. В общем, я спросил, не может ли он с помощью технического чуда рентгенологии и своего огромного опыта специалиста столь высокого класса обнаружить в теле женщины признаки измены. Я все думал о Бальдассерони.
Не понимаю, сказал Оккьодоро.
Ну, каких-нибудь корпускулов, чужеродных бактерий, пояснил я, свидетельствующих о проникновении чужеродного тела извне, живой гетерогенной материн, в общем, признаков измены.
Оккьодоро, похоже, обиделся, решил, что я смеюсь над ним.
Профессор, настаивал я, возможно, вы меня не так поняли. Женщина вбирает эти корпускулы и носит их, как известно, в себе. Таким опытным глазом, как ваш, их нельзя не распознать. А для меня наличие этих корпускулов чрезвычайно важно, они — свидетельство измены.
Не понимаю, что вы такое говорите, удивился Оккьодоро.
Но в действительности он прекрасно меня понял и смотрел так, словно хотел испепелить меня своим взором.
Вот и еще раз я столкнулся с бесчувственностью и самомнением специалистов вроде Фурио Стеллы. Специалисты тупы, когда дело выходит за рамки их специальности, даже если они не такие злодеи, как Фурио Стелла. Настаивать было бесполезно, моя затея с Оккьодоро провалилась, и я не стал больше продолжать этот бесполезный разговор.
Оккьодоро был специалистом-рентгенологом, на протяжении двенадцати лет он возглавлял рентгенологическое отделение городской больницы. За эти годы ему удалось обнаружить ряд самых чудовищных заболеваний из всех, какие знала история рентгенологии, он изучил их многочисленные особенности и характер распространения в организме пациентов. Он стал авторитетом в своей области. Я рассказываю так подробно историю с Оккьодоро потому, что здесь, по-моему, очень важны именно подробности.
Оккьодоро никогда никого не излечивал от открытой им болезни— это не входит в обязанности рентгенолога. Он заносил данные о болезни в специальные карточки, группировал их и указывал степень злокачественности. В наиболее тяжелых случаях доктор следил за развитием болезни в течение месяцев и даже лет, чтобы, поставив потом маленький крестик, обычный христианский крестик, как на кладбище, отметить конец естественного течения болезни. И сдавал карточку в архив. В некоторых случаях, когда заболевание бывало очень уж злокачественным, на пациента заводилась сложная карточка, этакий буклет с пронумерованными страницами и указанием дат и географических точек, поскольку больных такого рода обычно охватывает лихорадочная тяга к перемене мест, они возят свою болезнь по всему миру, чтобы до наступления конца успеть увидеть как можно больше. Такие карточки профессор Оккьодоро заполнял собственноручно. В большинстве случаев заводились они в Риме — адрес, дата, несколько строк общего характера. Потом записи становились подробнее и прослеживали обычно одни и те же маршруты. В какой-то момент на них появлялась пометка «Базель» (там находится знаменитая онкологическая клиника). После чего записи становились более короткими и трагичными, затем наступал период великих путешествий, наконец снова Рим и в завершение — христианский крестик. Кладбище Верано. Архив Оккьодоро был огромен, как кладбище. Все эти сведения я почерпнул из того самого рентгенологического журнала, о котором вы уже знаете.
Никаких других интересов, кроме интереса к своим занятиям, у Оккьодоро не наблюдалось. Это был своего рода культ злокачественных заболеваний, и неизвестно, за кого был сам Оккьодоро — за лечащих врачей или за болезнь, которую он обнаруживал в темноте своего рентгеновского кабинета. В известном смысле это тоже было своеобразное коллекционирование, и, как все коллекционеры, он стремился к совершенствованию коллекции и ее увеличению. Возможно, мечтой Оккьодоро была огромная тотальная злокачественная опухоль, имеющая тенденцию к расширению, как галактики Вселенной.
На диагностическом листке, испещренном непонятными рентгенологическими терминами, я прочел медицинское заключение об обследовании внутренних органов Мириам. Никаких намеков на то, что интересовало меня. Ни единого слова. Полная неудача. В заключении отмечалась предрасположенность к каким-то заболеваниям, что-то говорилось о симптоматике, гумусе. На данный же момент все было в порядке (не наблюдается отклонении от нормы, связанных с наличием камней в желчных протоках, — уже хорошо! Желчный пузырь несколько вял, — жаль! — но без структурных изменений, контуры в норме — хорошо! На снимках стенки желчного пузыря и протоков не утолщены — прекрасно! Симптомы наличия не просматривающихся рентгенологическим путем камней отсутствуют— вздох облегчения Мириам). Вся эта рентгенодиагностическая казуистика оказалась средством улавливания пациентов, как паучья паутина— средство улавливания мух. Пауком был Оккьодоро.
Вот видишь, заметила Мириам удовлетворенно, он у меня ничего не нашел. Сказал только, что через год нужно еще раз обследоваться. Она поднесла зажженную спичку к листку с медицинским заключением.
Мы снова сели в машину. Перед глазами у меня замелькали разноцветные огни — зеленые, красные, оранжевые, — блестящие шары, отражавшиеся в лобовом стекле. Светофоры. Мириам говорила: следи за светофорами. Я говорил: вижу красный, и останавливался на красный свет. Теперь зеленый, говорила Мириам, зеленый, путь открыт. Зачем ты сожгла листок? спросил я. Мириам ответила, что вся эта история с рентгеном была просто непристойной игрой, глупой шуткой, но теперь — все, хватит. Красный, сказала Мириам, и я затормозил. В таком случае тот волосатый парень в кабине Курзала тоже был глупой шуткой, сказал я, а она, сказав прежде «да», но имея в виду «нет», все время сбивала меня с толку. А тут еще Бальдассерони, думал я про себя. Так где же глупость, где непристойность? Теперь трогай, зеленый, сказала она, хватит спорить.
Поднялся сильный ветер. Огни плясали перед глазами, потому что в глазах у меня стоял туман, да и стекла машины затуманились. Сейчас направо, говорила Мириам, и будь повнимательнее. Высади меня в центре, мне нужно успеть пробежаться по магазинам до закрытия. Похоже, она в чем-то оправдывалась. Я мчался, едва не задевая тротуары, резко срезал углы. Смотри, наедешь на кого-нибудь, говорила Мириам. А сейчас остановись, пожалуйста, я сойду здесь. Я прижался к тротуару на виа дель Тритоне. Мириам вышла из машины и улыбнулась мне так, как улыбаются в последний раз. Да, я чувствовал, она испаряется, как испаряется все на этом свете.
