Генрих Сапгир - Армагеддон
Медленно едет автокатафалк, причем ухватившись за два каната с кольцами на концах, дюжина парней делают вид, что везут его — тащат, как бурлаки на картине Репина. Некоторые улыбаются остановившимся прохожим.
Сам катафалк причудливый, синий с золотом, на четырех витых ножках, увенчанный чайной крышкой, на которой синий тигр укоризненно покачивает головой в такт оркестру.
За гробом, понурившись, склонив бритые головы, идет несколько парней в рогожных одеждах и колпаках. И кучка растерянного народа. Здесь скорбят и плачут. Особенно выделяется толстый китаец в белом. Он на своих коротеньких ножках не идет, а полубежит. Видно, так и пробежит за своим родным и близким до самого края.
Пройдя метров двести по направлению к центру, процессия свернула в один из переулков. Оркестр взревел и затих.
Я поспешно последовал за этой странной процессией — жалкая надежда, что она каким-то образом выведет меня через путаницу московских переулков — насквозь — и выйдет на главную улицу Сингапура, я даже знал где — у отеля МЕРЛИН. На минуту я страстно поверил в это. Потому что нечто подобное я видел там, на главной улице, возле отеля. И даже китаец, кажется, брат покойного, был тот же зареванный толстяк в белом, который бежал мелкими шажками. Теперь я понял, идут они здесь — сейчас, а выскочат там — тогда, иначе куда им деваться? Только бы успеть с ними!
Но, когда я свернул, пустой переулок стекал асфальтом вниз. Процессия бесследно растворилась. Впереди одинокий китаец в черных очках прогуливал свою пушистую собаку. Я хотел спросить, но он посмотрел на меня своими черными окнами. Может быть, он здесь просто живет. Как и другие иностранцы. Живет — и прогуливает.
Скорее всего он ее откармливает — и съест. В мозгу запрыгало: «Съест! Съест!» Я уже видел золотой купол церковки на Большой Никитской, у консерватории. Я почти бежал рысью, как тот китаец за гробом, я знал наверняка: они еще здесь. Я скакал галопом. Они уходили от меня.
Когда я выбежал на поперечную улицу и очутился перед вальяжно дирижирующей бронзой — рука, удлиненная палочкой, доставала, казалось, до другого края света, — я понял, кто командовал всеми этими китайцами и обманывал меня Сингапуром.
Я только злобно хмыкнул, я же не «бедный Евгений», и не буду спорить с этим истуканом. Не Петр и не Петр Ильич, у него даже имени нет. Наваяли в бетонное время — в угоду начальству — от страха — всех одинаковых, что Гоголей, что Кропоткиных, вот они и правят бал.
Пустота в литой бронзе — любые тайные силы поселиться могут. Прилетели с Индийского океана, с острова Пинанга, например. Как им расхаживать по столице? В виде сиамских кошек куда ни шло, а если шестирукие демоны? Недра иного памятника не хуже отеля. Виктор Гюго, «Отверженные».
Сколько пустых идолов по Москве для темных сил нашим веком приготовлено. А те, что лежат бронзовыми бревнами в траве возле Центрального Дома Художника, еще страшней.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Пришел ко мне человек со слоновьим хоботом и говорил гундосо.
Я когда открыл дверь, просто не поверил своим глазам: стоит на лестничной площадке прилично одетый, в плаще, какой галстук — не заметил (хобот впереди болтался), но галстук был.
— Я вам звонил. У меня поручение к вам, господин Сперанский.
Особенно «господин» — гнусаво и невнятно — в нос, в хобот, я бы сказал, по-японски, если бы был в этом уверен. Я сразу понял (сердце екнуло) — от Тамары. Значит, она мне не приснилась. Был Сингапур, был.
— Да, да, очень приятно познакомиться. Проходите, пожалуйста, — делаю вид, что не замечаю, что это обыкновенно, чтобы впереди хобот висел.
— А мне, говорит, как приятно, просто выразить вам не умею.
Снял он плащ. Достал большой платок и — громко и гулко высморкался в хобот. Как в трубу.
— Климат в России неблагоприятен, весьма. Простите, может быть, я не так сказал…
— Что вы! Вы отлично говорите по-русски.
— Это вы из любезности. Все так говорят, — а сам выкладывает на стол большой плотный конверт, на котором почерком Тамары написан адрес и моя фамилия. — Вот вам конверт, господин Сперанский. Можете звать меня Элеф. Не Алеф, а Элеф.
— Спасибо, спасибо, — говорю, — господин Элеф, не стоило беспокоиться.
— Нет, извините меня, господин Сперанский, стоило беспокоиться, — и достает из кармана маленькую пеструю коробочку, перевязанную золотой ленточкой.
— Спасибо, спасибо.
— Пожалуйста, пожалуйста, — серые веки, и хобот скромно опустил, ждет, когда я коробочку распакую и письмо прочту. И что при этом воскликну.
А я ничего этого делать не спешу. Наоборот, верчу коробочку в руках и расспрашиваю: — Как она там?
— Очень хорошо. Travel — путешествует, по-вашему, по-русски.
— По монастырям с белой миской?
— И по монастырям.
— Как же она живет? Неужели милостыней?
— На Востоке короли с мисками тоже ходят. Для спасения души, так у вас говорят? Рама Пятый ходил. И последний принц — тоже.
— Кто-нибудь о ней заботится? Помогает?
— Мы о ней заботимся. И помогаем.
— Кто это вы, простите?
— По-китайски это не сложно, господин Сперанский. На русский тоже можно перевести: Общество Учеников Будды Тринадцатых После Свиньи.
— Как же это все понимать?
— Вы знаете, господин Сперанский, в свое время, когда Будда ходил по земле, поклониться ему пришли разные звери. Первой пришла Мышь, затем — Бык, Тигр и так далее, последней пришла Свинья. Всего 12.
— Знаю, говорю, я сам в год Дракона родился.
— Вы — мифическое существо, господин Сперанский.
— Но почему все же «После Свиньи»?
— А после Свиньи был еще один, тринадцатый, об этом предания, господин Сперанский, молчат. Но был.
— Кто же это, просветите меня?
— Феномен. Тогда это был тот, кого древние греки называли фавном, а христиане — сатаной. Человек с рогами и копытами. Но были разные феномены — и такие, как я. Вы обратили на меня внимание?
— Да, — отвечаю, — я обратил внимание, — а сам подумал: «Нельзя не обратить. И как ты по свету ходишь?»
— Со временем нас стало много. Мы все буддисты. Мы объединились и помогаем друг другу.
— А причем же здесь моя Тамара?
— Она тоже феномен.
— Никакого поросячьего хвостика я у нее не обнаружил. И копыт — тоже.
— Поверьте мне, господин Сперанский, она — чудо. У нее глаза, унаследованные от иранской газели.
— Увы, я в них смотрелся когда-то.
— И вы тоже, господин Сперанский, феномен.
— Мутант?
— Мутант, но в хорошую сторону. Сейчас все больше на Земле таких, как вы, господин Сперанский.
— А поподробнее не расскажете, господин Элеф?
Гость посмотрел на часы — нет, не слоновая нога, волосатая ручища.
— В конверте фотографии для вас, — коротко ответил он. — У меня лекция в РГГУ, простите.
Поднялся и откланялся.
— До встречи, господин Сперанский. Обязательно, до встречи. Всего хорошего.
Я даже остановить его не сообразил, угостить. Чем прикажете угощать человека со слоновьим хоботом поперек лица? Водкой? Или они все только саке пьют? Саке у меня в буфете нет и не было никогда. Тем более у него лекция в РГГУ. А говорит, как шпион в кино.
И остался я один с письмом и коробочкой в пустой квартире. Рассказать кому, не поверит. И как он такой по московским улицам ходит? Шарф у него полосатый на шее. Наверно, воротник плаща поднимет и в шарф свой хобот заматывает, чтобы в глаза не бросалось. А на лекции говорит простуженным голосом. Студенты и не к тому привыкли. Пришел феномен, ушел. Как во сне.
Но письмо и коробочка — вот они, на столе.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Сегодня на работе, присели мы кофе попить, передохнуть — надоели больные с своими жалобами — Галина Петровна меня и спрашивает:
— Как муж? Не пьет, не колется, не терзает?
— Не пьет, слава Богу, и не колется. И таблеток уже не требует, — и вздохнула, не удержалась.
— Значит, терзает женскую душу, — сказала мудрая Галина Петровна.
— Кто-то у него есть, девочки. Он насчет этого быстрый.
— Уходит?
— На любовницу нужно время, — вмешалась Настенька, медсестричка. Я только поглядела на нее: эта знает.
— Я занята, и сегодня на курсы повышения квалификации иду. А прошлую неделю к маме ездила, как он там без меня, не уверена, как проверишь?
— В карманах пошарь, незаметно. Есть презервативы и деньги, значит гуляет от тебя на стороне. Иначе зачем они ему? — рассудила мудрая Галина Петровна.
— Нет, этого позволить я себе не могу — в карманах шарить. Мужик взбрыкнет и прав будет, — решительно заключила я. — Спрошу напрямик.
— Что он, враг сам себе, — хмыкнула Настенька, — чтобы признаваться?
