Елена Сазанович - Циркачка
– Учитель как-то сгорбился. Поник, постарел.
Я протянул ему руку.
– Но я обязательно выиграю, учитель. Обязательно, – и я прикрыл за собой дверь.
Домой мне идти не хотелось. С Капой мы простились вчера. И договорились больше не встречаться перед отъездом. Мне обязательно нужно было увезти с собой здравый рассудок, здравое сердце и здравые руки. Мне обязательно нужно было успокоиться. Я долго шатался по улицам, глубоко вдыхал вечерний воздух и по совету учителя старался не думать о музыке. Не вслушиваться в аритмичные удары придуманных звуков. Я думал о Капе. Я видел ее, в белом воздушном платье. Я вдыхал запах белого шелка. Я окунал руки в белоснежную легкую ткань. Но идти к ней сегодня не мог. И я ловил себя на мысли, что хочу в цирк. Где остался ее лживый мир, по где ее больше нет. Мне хотелось прикоснуться к ее миру. Без нее. И увезти с собой часть ее мира. Чтобы раз и навсегда завоевать свой.
В зале погас свет. И волны нежного, мягкого света растеклись по сцене. И в эти волны нырнула рыба в золотой чешуе. С лицом прекрасной женщины. Женщины-ангела. Женщины-мифа. Она плыла по этим волнам. Взметая вверх. И погружаясь вниз. И зал затаил дыхание. Это было невероятно. Фантастично. Красиво. Женщина-рыба вновь взметнула вверх, прямо надо мной. И я столкнулся с ней взглядом. И увидел ее глаза. Два янтарных камешка. Глаза Капы. Она пошатнулась.
И не удержалась. И сорвалась. И уже камнем летела вниз. В тишину застывшего зала. И зал ахнул. И я схватился за голову. И злорадные мысли застучали в моей голове. Она теперь точно не сможет летать. Никогда, никогда, никогда. Она теперь никогда не сможет летать. Я плохо помню, что было потом. Столпотворение народа. Вой скорой помощи. Оглушительные выкрики любопытной толпы. Я заткнул уши. И, шатаясь, вышел на улицу. Добрел до дома. И закрылся там. И, оцепенев, сидел, глядя в одну точку. И меня медленно, но с невероятной силой стала переполнять злость, ненависть к этой циркачке. К этому безмозглому легкомысленному существу. Которая не пожалела маня. Не пожалела ребенка. Нашего ребенка. И злость, презрение к этой циркачке были настолько сильны, что я даже не задумывался, жива ли она. Мне в этот момент было это безразлично. Я думал о нашем малыше. Которому уже никогда не суждено увидеть этот мир, никогда не суждено увидеть эти звезды. Погрузить ноги в морской песок, насладиться запахом весенней листвы. И попробовать малиновое мороженое. Никогда. Боже! Ну за что! Из-за чего! Из-за дурацкой прихоти выпорхнуть еще раз на арену. Со своим бездарным номером. Ради честолюбивого желания поразить любопытных зевак. Ради неудержимого желания еще раз взлететь? Ради чего. Ради чего жертвовать самым дорогим на свете. Да. Я ее уже ненавидел. И мою ненависть прервал громкий стук в дверь.
Гришка и Влад ворвались запыхавшись и сверкая встревоженными не на шутку глазами.
– Старик! Ужасная новость, Старик! Мужайся!
Я их дальше порога не впустил.
– Я знаю, – хладнокровно ответил я, настолько хладнокровно, что они поежились.
– Знаешь? – недоверчиво спросил Гришка.
– Ты был там! – зло выкрикнул Влад. И вцепился мне в плечо. – Почему ты с ней не поехал?!
Я собирался было ответить на его грубый жест. Но Гришка умоляюще встал между нами.
– Паганини, поехали в больницу, – чуть не плача попросил он. – Там уже Вика…
– Капа жива? – перебил я его.
– Да, – Гришка мотнул головой. – Слава Богу! В общем, несколько переломов… И…
– Ну и прекрасно! – я усмехнулся. – От переломов еще никто не умирал.
– Ах ты… – и Влад замахнулся.
– Я перехватил его руку. И зашипел побелевшими губами.
– Да, Влад. От переломов еще никто не умирал. А… – и мой голос впервые дрогнул. И Влад отступил на пару шагов, вглядываясь в мое совершенно белое лицо. – Но… – вновь прошептал мой дрогнувший голос. – Да, она будет жить, Влад… Но она, понимаешь, она лишила жизни другого! Совсем невинного существа! И, пожалуйста, больше никогда не упоминайте при мне ее имя! Никогда! Слышите, никогда! – и я, махнув рукой, ушел в свою комнату, чтобы они не видели моих слез.
Я долго стоял, уткнув лицо в холодное оконное стекло.
Вглядываясь в безмолвную ночь. И мои слезы сливались с каплями дождя, растекающимися по окну. Капа в этот вечер раз и навсегда отняла у меня свой мир, так и на сумев мне его подарить. И эту потерю я ей уже простить не мог.
… Я вернулся победителем. Но это мне было уже безразлично. Я вернулся, вяло держа в руках золотой скрипичный ключ. И сразу же протянул его своему учителю. Словно поскорее хотел избавиться от тягостной ноши.
– Это вам, учитель.
Учитель крепко обнял меня. И в его глазах я увидел так и не появившиеся слезы.
– Нет, мой мальчик. Он твой. Он по праву тебе принадлежит.
Я упрямо покачал головой.
– Возьмите, учитель. Его выиграли вы. Ваш ум, ваши руки, ваше сердце и ваше терпенье.
И я суетливо, словно чего-то стыдясь, быстро сунул ключ ему в руки. И почти бегом направился к двери.
– Паганини, – окликнул меня учитель.
– Я оглянулся. На моем лице он прочитал все. Мои разбитые надежды. Мое отчаяние. Мою слабость. И он мысленно простился со мной. С моей музыкой. С моими будущими победами, которые никогда уже не состоятся.
– Но это не значит, что жизнь закончилась, учитель, – попытался улыбнуться я. Но у меня ничего не вышло.
А вечером я со своими старыми друзьями собрался в ресторанчике. И, пожалуй, с этого вечера начался отсчет наших воскресных вечеров по привычке.
А в первый раз мы пили за мое успешное возвращение.
За мою победу, которую, выиграв, я тут же умудрился проиграть.
– Ты бы хоть нам показал… Ключ этот, – пробубнил Гришка. – Потрогать его, что ли.
– Да что там показывать, – я махнул рукой, – да не золотой он вовсе. Так, фальшивка. Впрочем… Впрочем, как и моя музыка.
– Ну, ты это брось, старик, – протянул Влад заплетающимся языком. Он быстрее всех умудрился набраться. И его греческий профиль покрылся красными пятнами.
– Ты только начинаешь. Твою музыку уже признал мир. И еще, знаешь, сколько будет… Твоей музыки…
И в словах Влада я тоже уловил фальшь. И усмехнулся про себя.
Они, мои верные друзья, уже не верили в мою музыку. И моя победа уже не имела никакого значения. Они видели меня – сломленного, усталого, подавленного, проигравшего победителя. Со скрипичным ключом из фальшивого золота в слабых руках.
– Спой, Вика, – неожиданно попросил я. Вика недоуменно оглянулась.
– Здесь? А разве можно?
Влад похлопал ее по спине.
– Чтобы тебе – да нельзя? Ты смеешься старуха.
Вика приблизилась к сцене. И ненароком поводя своими оголенными плечами. Мило улыбаясь что-то горячо доказывала музыкантам. И вскоре зазвучал ее низкий, чуть хрипловатый голос. Вика пела какую-то старомодную грустную песенку об ушедшей любви. И у Влада в глазах мелькнули пьяные слезы. И Гришка растерянно чесал свой рано лысеющий затылок. А я почему-то подумал, что Викины мечты о большой сцене останутся всего лишь мечтами. Она удивительно гармонировала с этим стареньким ресторанчиком. Она, ярко накрашенная. С оголенными плечами. И блестящими побрякушками в ушах. Как-то удивительно подходила этой маленькой пошарпанной сцене.
– Гениально! – захлопал я в ладоши. Как только она закончила петь.
Но она грустно улыбнулась. И вздохнула.
– Не знаю почему… Но какая-то дурацкая мысль пришла в голову.
– В такой прелестной головке – и дурацкие мысли? – округлил Влад свои налитые глаза.
– Да… Словно это уже было. Ну, знаете… Словно я уже вот так пела. Вот такую же песенку. На такой же сцене.
И вы так же сидели вот здесь, за этим столиком в самом углу. И ты, Паганини выкрикнул: «Гениально! «Ну нет! – она встряхнула головой, словно после тяжелого сна. – Ну нет… Так не будет… Никогда… Я никогда больше здесь петь не буду. Не буду. И не просите, – убеждала она не нас, а себя.
Мы ее словам не поверили. И я посмотрел на часы.
– Ну что, пора, старики? Уже одиннадцать.
– А может, соберемся вот так же, в следующее воскресенье? – предложил Гришка.
Впрочем, я не помню, кто это предложил. Может, и Влад, может, и Вика, может, и я. Но в тот вечер впервые была запланирована наша дружба. И мы с этим как-то неожиданно легко согласились. А я мысленно поблагодарил товарищей, что они ни словом не обмолвились о Капе. Я вычеркнул Капу из своей судьбы. И ее судьба меня больше не интересовала.
– Ну что, старики, до следующего воскресенья?
– Да…
… Я не раз пытался сесть за свой старенький рояль. Я прислушивался к ударам своего сердца. Но они, ровные, монотонные, уже не выстукивали бешеную мелодию. Я подолгу смотрел на свои руки. Холодные, вялые руки прикасались к клавишам и тут же бессильно падали на колени. Я не мог больше сочинять музыку. Я не мог больше любить. И все же я не солгал учителю, сказав, что жизнь на этом не кончается. Жизнь моя, действительно, продолжалась. Но она была окрашена уже в совсем иные цвета. Цвета хмурого неба, озябшей земли, пожелтевшей листвы, безнадежности. Моя жизнь уже сопровождалась совсем иной мелодией. Тихой и грустной мелодией. Моих невозвратимых потерь. Но я ни о чем не жалел. Казалось, в моей жизни уже ничего не будет. И я, как ни странно, благодарно принял эту грусть, посетившую меня, казалось, навеки.
