Вионор Меретуков - Восходящие потоки
— Купишь себе зонт.
— Зонт?!
— Ну да, большой зонт.
— И буду, как ненормальный, разъезжать в открытом авто под зонтом?
— А что тут такого? На мой взгляд, это даже оригинально.
Я покачал головой.
— Это сооружение напоминает мне инвалидную коляску.
— Не валяй дурака, отличная тачка.
Я еще раз посмотрел в сторону автомобиля. Машина мне не нравилась. Без крыши да еще с какой-то никелированной зверюгой на капоте… Кроме того, ехать мне никуда не хотелось.
— Ну, нечего канителиться! Вставай, довольно бить баклуши, — набросился на меня Карл, — не век же ты будешь торчать здесь! Давать лучше проведем пробный заезд! Гарантирую незабываемое путешествие!
Объехав Клопайнерзее и вволю налюбовавшись береговыми видами, мы вернулись в отель. От обеда мы оба отказались, решив, что вечером отыграемся и вознаградим себя за воздержание обильным ужином с хорошими напитками и мясными деликатесами.
Я отправился в свой номер.
Карл же застрял возле стойки администратора, где, светски подкатывая глаза, принялся любезничать с ослепительной блондинкой из гостиничной обслуги.
По холлу разносился, убедительно рокоча, его голос. Налезали друг на друга многократно повторяемые слова: "kopfschmerz" и "weltschmerz". Карл произносил их самозабвенно, с упоением, на разные лады.
Насколько мне известно, это отнюдь не единственные слова в его достаточно богатом немецком лексиконе. Но в подобных случаях, когда он валяет дурака и одновременно склоняет девушек к разврату, он употребляет именно эти. "Вся штука в том, — говорил Карл, — чтобы эти слова беспрестанно повторять".
Он будет повторять их до тех пор, пока у очаровательной блондинки не закружится голова и она не сдастся на милость победителя. Это один из его способов обольщения. Карл говорит, что эта метода ни разу не давала сбоя.
Я шел к лифту, удаляясь от Карла и предмета его перманентной страсти, а голос моего приятеля звучал все уверенней и уверенней, напоминая голос пророка.
Вернулся Карл только через полчаса: я услышал, как он, довольно урча и насвистывая, шурует ключом в замке.
Карл вошел к себе в номер, с грохотом захлопнул дверь, и на некоторое время все стихло.
…Перед нашим отъездом из Москвы Карл выдвинул теорию, что на свете существует несколько человек, внешне совершенно не отличимых от него, Карла Вильгельмовича Шмидта. И эти люди бродят по земле, не подозревая, что являются его двойниками. А может, и подозревают…
На мысль о двойниках его натолкнул разговор с некоей дамой из артистической среды. Эта экзальтированная дама уверяла Карла, что видела его несколько раз в Африке, два раза — в Южной Америке, а один раз — даже на одном из островов Малайского Архипелага.
Глава 10
…Я валялся на кровати у себя в номере, продолжая изучать отцовский дневник.
"За каждым тянется свой, персональный, шлейф открытий и ошибок. И все-таки попытка рассказать об уходящем времени нужна. Нужна, прежде всего, мне самому.
Хочется с расстояния понять, что мы тогда собой представляли. Мы — это поколение военных и послевоенных детей. Уходящая, почти забытая эпоха. Эпоха с одной стороны вознесенная и обожествленная, а с другой — оболганная.
Если бы меня спросили, чего я хочу больше всего на свете, я бы без раздумий ответил: я хочу, чтобы меня оставили в покое. В идеале же я вижу себя, сидящим на солнышке в открытом ресторанчике, в небольшом городке где-нибудь на севере Италии (там не так жарко) и с сонной улыбкой рассматривающим прохожих.
Повторяю, это мой идеал. Господи! У меня мечты заурядного обывателя.
Как все это вспомнить, как рассказать, чтобы никого не обидеть и не изуродовать прошлое непреднамеренной ложью?
Надо писать мазками. Так пишут художники. И писать только правду. Если такое вообще возможно…
Пусть каждый на этом полотне увидит то, что сможет увидеть".
"Когда же у кого-то, наконец, хватит духу сказать правду о нашем времени? Ведь без этого нам не жить. Уже целые поколения живут во лжи. Раньше во лжи коммунистической. Теперь во лжи посткоммунистической. Живут и чувствуют себя прекрасно: ибо не надо думать.
Нам бы обернуться назад и вглядеться в прошлое сегодняшними трезвыми глазами…
И тогда наше страшное и прекрасное прошлое: кровь, грязь, убожество и наша великая победа в войне, страдания наших отцов и дедов, голод, вера и неверие, — простите пафос и дидактику этих строк! — может быть, станет частью наших душ.
А если мы еще и победим в себе страх перед узнаванием всей (всей, увы, — не получится, но хотя бы большей части) правды о нашем прошлом, тогда мы возвысимся до уважения к самим себе.
И возникнет фигура героя нашего времени, русского человека, которому захочется подражать, как когда-то мы подражали героям Ремарка и Хемингуэя".
Я отложил тетрадь и покачал головой. У отца было все то же, что мучит меня… Видно, у всех поколений — одно и то же.
Я надеялся развлечься, отдохнуть, почитывая на досуге опусы моего папаши, а вышло что?..
"Фигурами, вроде моей, — читал я дальше, — заполнены страницы сотен книг, начиная с девятнадцатого века до времен Оттепели… Рефлектирующий герой, мыкающийся то ли внутри себя, то ли за пределами сознания…
Господь не дал мне талантов, но наделил критическим, взыскательным умом и непомерными амбициями при полном отсутствии понимания, как эти амбиции претворить в жизнь.
Я жаждал славы… Но я понимал, что одного стремления выделиться из толпы мало. Я понимал, что желание прославиться может привести честолюбца к сожжению храма Артемиды или к сомнительным лаврам серийного убийцы. Такая слава меня не прельщала.
…Я схожу с ума? Или мне это только кажется?.. Мне скучно жить. Моя душа иссушена тоской и ленью… она напоминает плохо сохранившуюся мумию, место которой не в музее человеческой истории, а на помойке…
Я утрачиваю свое "я", я растворяюсь в эфире… и самое страшное, что я почти не замечаю этого… еще немного, и от меня не останется даже тени… В последнее время я стал замечать, что моя душа не поспевает за телом. Тело движется, что-то делает, а душа остается на месте.
Наверно, меня могло бы спасти сильное чувство к прекрасной женщине. Но где взять это высокое чистое чувство? И — где эта женщина?..
До сих пор любовные увлечения не приносили мне ничего кроме страданий… Как чувство может оживить меня? Интересно, почему страдали Печорин и Онегин? Не потому ли, что страдали те, кто их породил?
И потом, Пушкин и Лермонтов страдали… как бы это сказать поточнее… продуктивно, вот верно найденное, хотя и совершенно идиотское слово: они страдали, а в результате из-под их пера выходили шедевры, навряд ли возможные, если бы Пушкин и Лермонтов жили, как Акакий Башмачкин или Ионыч…
Сильные "масштабные" страсти бушевали в их гениальных "масштабных" сердцах…
И в моем сердце бушевали страсти. Но у меня было не могучее сердце льва, а сморщенная помпа гиены. И мои страсти не вырывались за пределы этой помпы.
Когда я бывал влюблен, то не мог занимать свой ум ничем, кроме мыслей о предмете вожделения. И предметы-то попадались мне… не приведи Господи!
Какие уж тут мысли о творчестве, писательстве, смысле жизни, когда я неустанно думал о том, где шляется и с кем путается моя очередная ветреная любовь.
Мои страдания приводили меня не к письменному столу, где меня ждали соблазнительно чистая бумага и перо творца, а в пивную…
Правда, некоторым моим предшественникам, ревностно поклонявшимся Бахусу, это не мешало создавать такое, от чего у меня и сейчас от зависти вскипают слезы и мутится в голове… Вспомним хотя бы бессмертное "Не такой уж горький я пропойца, чтоб, тебя не видя, умереть…"
У тех, кому было под силу бодаться с судьбой и побеждать свои слабости, желание нажраться и стремление излить душу в гениальной лирике были равновелики…
У меня же желание надраться всегда перевешивало. Что приводило не к созданию шедевров, а к банальным запоям. Слава Богу, меня миновала судьба тех несчастных, кто во всех своих бедах винит весь свет, но только не себя. Я никогда никого в своем бессилии не обвинял. Я винил только себя, но от этого легче не становилось. И все-таки я и по сей день не знаю, чего мне не хватает…"
— А я знаю! — позлорадствовал я. — Я знаю, чего тебе не хватало! Второй жопы! Ты не удосужился прочесть Иосифа Бродского! Величие замысла! Вот в чем закавыка! Когда Господь создавал моего отца, он и не думал о величии замысла. Он просто лепил в чреве несчастной его матери младенца, как ремесленники из глины лепят на продажу фигурки коров и ослов… Сотни, тысячи ослов, похожих друг на друга. Вот и вылепил осла, который породил еще одного осла, — слава Богу, что одного! — который торчит сейчас на каком-то дурацком австрийском курорте, своим мещанским уютом напоминающем гостиную "залу" чеховской купеческой вдовы…
