Владислав Дорофеев - Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене
Мой милый, любимый, давно не целованный филолог/лингвист/кто.
Я не стану впредь выражаться резко или очень резко. Да, резко не буду, а естественно, прямо буду. Может быть затем, чтобы в какой-то момент найти другие слова, менее интимные. Я пришел к странному выводу – русский мат, это чрезвычайно интимная речь, слова эти можно произносить со вкусом только в присутствии близкого человека.
И иногда хочется вслушаться в неожиданные звуковые и буквенные сочетания, понять, а как будет звучать то, или вот то, или, что означает в языке слово, сочетающее в себе внешне безобидные буквы, которые вместе означают языковой взрыв. Возможно, грубая речь неприемлема только потому, что каждое слово такой речи нарушает привычный, устоявшийся строй речи, взрывает стандарты речи, разрывает стереотипы и шаблоны; хотя, конечно, происходит это только до тех пор, пока сквернословие и производные, войдя в речь до степени перехода в категорию стандартной речь, не теряют изначальное предназначение.
Впрочем, главная задача, избежать стандартизации речи. И вот это я постараюсь тебе обещать.
В Москве вполне кельнская погода – дождь, немного сумрачно, хило как-то, но и тепло, впрочем, это и есть московская погода, поскольку бывшая недавно сумасшедшая жара – это не совсем московская погода.
А возбуждаешься ли ты, когда говоришь со мной по телефону? Расскажи мне о своих фантазиях, причем, в тех словах, словосочетаниях и образах, которые проходят через тебя, когда ты это проживаешь изнутри.
Радость моя!»
«Ну, как тут устоять!? Я бы не устояла. А устояла лишь потому, что мне не встретился пока человек ранга моего отца. Теперь, после его писем, я его узнаю, и не удивляюсь, а как бы нащупываю знакомые очертания лица в темноте: да-да! – вот знакомые хищные изгибы носа, родной поворот скулы, лоб, пульсирующий под пальцами – это мой отец! И он был такой в единственном числе».
«22 июня 1996 г. Любимый! Ты снова даришь мне новые ощущения, я получила твое письмо. Ужасный град в Кельне. Я не могу дождаться конца этого вечера. И все же ночь наступает, я на своей несуразно большой кровати, маленькая черная лампа рядом с подушкой, тишина, нет больше никого в целом мире, только ты и я. Ложусь на живот и начинаю читать. У меня перехватывает дыхание, мое тело – как натянутая струна, мое тело изнывает от вожделения. Я чувствую твои руки: они скользят по моему лбу, щекам, шее, они опускаются на плечи, ласкают мою грудь, соски набухают, они так чувствительны сейчас, что соприкосновение с простыней становится невыносимым. Я переворачиваюсь на спину, облизываю пересохшие губы. Твои руки спускаются ниже, их уже ничем не остановить. Мой живот сначала чуть-чуть робеет, а потом вдруг становится совершенно беззащитным перед отчаянной нежностью и отдается ей, отдается с радостным упоением. Как ты хорошо написал про тот августовский вечер! Я помню этот тихий стон, почти одновременно сорвавшийся с наших губ, когда твои руки мягко коснулись моего живота. Он словно вобрал в себя всю мою долго сдерживаемую страстную нежность к тебе. Знаешь, я всегда мучилась, когда мы маялись в этих мерзких грязных подъездах, и однажды чуть не расплакалась (в катакомбах Олимпийского, помнишь?). Мне было мало того маленького кусочка твоего тела, я мечтала видеть тебя всего, гладить и целовать твои плечи, грудь, на которую я так люблю положить голову так, чтобы твои руки мягко перебирали мои волосы, я мечтала чувствовать твою кожу, спуститься руками по твоей спине к ягодицам и прижать их к себе еще сильнее, как можно сильнее. Наверное, у меня сейчас пылающие глаза. Я всегда хотела невозможного: невозможного счастья, несбыточной гармонии. И ругала, казнила себя за это: ведь будет же и расплата! Но мечта осталась. Ведь невозможно забыть твои глаза – мягкие, сияющие, чуть влажные – какими они бывают только несколько минут после.
Милый, моя задница тоскует по тем упоительным прикосновениям, которые случаются, когда мы занимаемся этим на столе или стоя на коленях на полу, перед диваном (почему-то именно так). Руки сжимают эти любимые тобою места (или это уже мои руки?), и пальцы уже там, где все трепещет от желания. Я не могу больше ни о чем думать: только бы сесть лицом к лицу и чтобы не было сил пошевелиться.
Обман удается не сразу, но вот я уже не в силах унять дрожь в коленках, тихий стон, и все.
Наступает следующий день, так всегда происходит. Мне очень понравилось, как ты сказал о времени, мне всегда нравятся слова, после которых ты говоришь, „ты же филолог, правда“. Странная штука время: два года назад, кажется, это было совсем в другой жизни, я почему-то подумала, „а у него красивые руки“, и какая-то едва уловимая волна пробежала по телу. Может быть здесь начало этой истории.
Знаешь, я иногда слышу твой голос, ты говоришь мне, „ну-ну, не дрейфь, девочка моя!“, или, „ах, ты – обжора!“ или что-нибудь еще.
Я улыбаюсь и ты улыбаешься мне в ответ, улыбаешься одними глазами. И боль немного утихает, эта ноющая боль в сердце, от которой никуда не скрыться, которая доводит до исступления. Нет, нет, хватит. Слезы почему-то застилают глаза и становится трудно писать.
Родной мой! Вспомнила – как ты обнял мои ноги, когда мы ехали в такси из индийского ресторанчика.
Я тебя люблю».
«Да, они совершенные распутники – отец и мать мои. А как красиво они любили друг друга?! Как описывали?! Меня никто так не обнимал в машине! Или я не помню? Не может быть. Банальности, сплошь банальности приходят на ум».
«23 июня 1996 г. Хочется, не правда ли, хочется говорить и писать о любви.
Представь себе, я задираю твое длинное платье, стягиваю резко (или не очень) трусики, нащупываю волосики, пальцем нахожу вожделенное отверстие и проталкиваю палец (или два) дальше, ты ждешь, ты начала ждать, когда я еще только посмотрел тебе между ног, почувствовав палец, ты уже перестаешь что-либо чувствовать, появляется новое чувство – ожидание, когда же, когда он войдет в меня своим продолжением, большим, горячим, твердым и нежным, легким и приятным.
Я стянул, даже не стянул, а как бы стряхнул, с тебя трусики. Для начала я тебя поверну к себе спиной, может быть к чему-нибудь прижму, или положу куда-нибудь грудью, и войду в твое нежное отверстие, там уже ждут, там уже почти все раскрыто и влажно. Поводим там, убедившись, что тело твое слегка удовлетворилось, можно перейти дальше, там еще не готово, ты вздрагиваешь, ты немного даже сопротивляешься, но чуть-чуть, и ты, О-о-о! – согласна., Да-да-да! Еще, еще, конечно, ну, конечно, любимый, милый, родной, да-да-да, еще-еще-еще. И тебе захотелось потрогать меня губами, подержать губами, подвигать им во рту, и по направлению к горлу и назад. Боже, что же это такое. А!
Ты уже не можешь сдержать крик, он рвет губы, прорывается вздохом, звук идет не из глотки, звук течет из промежности, которая наполняется горячей и текучей истомой, ты взлетаешь над всем своим существом, только тело твое еще держит тебя на земле, ты уже цепляешься за облака. А-а-а! Кричишь, но вновь только вздох, на крик уже нет сил, впрочем нет, ты уже не успеваешь кричать, один крик накладывается на другой, хочется превратиться в одну сплошную оболочку этого длинного и вездесущего „его“, а рука уже помогает, своими пальцами нащупываешь свой интимный бугорок, теребишь и трешь его, хочешь еще и еще, готова в этот момент сдохнуть, но получить еще и еще.
Ну, словом, об этом при встрече. Пока…
Предыдущий текст, как ты понимаешь, был написан до произошедшего со мной. Но – и это наша с тобой жизнь. И то, что произошло со мной вчера, и произойдет через пару дней – и это наша жизнь, наши отношения, все это должно существовать.
Сработал донос на меня. Начался еще один раунд выяснения отношений с государством. Но кто же на этот раз стоит за всем этим дерьмом?
Это уже пятая или шестая в моей жизни встреча с репрессивным аппаратом и его ублюдками. Господи! Как же много в нашей стране карательных структур, а придурки типа Л. или К. еще их увеличивают. Я не понимаю, почему меня оговаривают, на протяжении уже многих лет мне на пути встречаются люди, которые меня оговаривают, закладывают, лжесвидетельствуют. Господи, ну за что?! Я устал от несправедливости. Такое чувство, будто дыхание перекрывают. Нечем дышать. Самое последнее средство и самое действенное против меня – это карательный аппарат государства, его никак и никто не может обойти или преодолеть.
Система, построенная для болванов, для посредственностей, выталкивает или уничтожает все более или менее выдающееся. И я так и не научился защищаться. Не научился. Господи! Дай же мне силы.
