Глеб Шульпяков - Цунами
Минареты – свечки. Залатав пробоины, снег вернул древним башням прежнее великолепие. Даже лачуги, которые лепились вдоль стен, и те казались ледяными гнездами.
Как в романе подлинная жизнь проступает сквозь хаос повседневности, так и Стамбул под снегом являл истинное лицо. И оно было загадочным и прекрасным.
В день церемонии я вышел из гостиницы пораньше. Хотел пройтись во дворец, где назначили торжества, пешком. И вот, петляя по заснеженным переулкам, каким-то чудом снова оказался на тихой улице.
Той самой.
Остановился, но сердце продолжало стучать как сумасшедшее. Сделал шаг в сторону – дыру, которая возникла в воздухе, заштриховал снегопад.
Судя по нетронутому снегу, лестницей сегодня никто не пользовался.
Да и дверь, посеревшая с тех пор, стояла занесенной, будто ее не открывали вовсе.
Прижался щекой к холодным доскам – ничего, ни звука. Стукнул кулаком, но в ответ только крикнула галка да хлопнула где-то ставня.
И снова настала тишина, глухая и плотная, как мокрый снег, падавший между кровлями со свинцового неба.
Я вздохнул, посмотрел вверх. К разочарованию примешивалось чувство облегчения. Нет – и не надо; слава богу. Но когда я собрался уходить, сверху раздался мужской голос.
Жестами из окна меня приглашали в дом напротив.
Он оказался продавцом из магазина ковров и неплохо говорил по-английски. Меня угостили чаем, мы разговорились. Чтобы не компрометировать девушку, я сказал, что она помогала с переводом. И теперь мне нужно найти ее, чтобы отблагодарить, вручить книгу.
„Пять минут, – радостно сообщил он. – Она вышла пять минут назад!””
Я обрадовался и растерялся одновременно. “Но где же следы, – мелькнуло в голове. – Там не было следов!”
“Такой снегопад, господин, такой снегопад… – Он театрально покачал головой, как будто читая мысли. Вынес поднос с чаем. Я выглянул в окно – вы не поверите, но за несколько минут мои следы тоже исчезли!
И переулок снова лежал под ровным слоем снега.
Что мне оставалось делать? Он предлагал подождать за чаем – девушка должна вот-вот вернуться. Но время! – церемония начиналась через полчаса. Опять угадав, он протянул бумагу, ручку. Деликатно вышел из комнаты.
Я сочинил письмо на одном дыхании. А когда перечитал – ужаснулся.
Слова, интонации, фразы – все говорило о том, что это письмо женщине, с которой связывают любовные отношения. /Той,/ из книги, успевшей войти в номер. И что /эта,/ настоящая, не имеет к адресату никакого отношения. Даже лица ее и то не помню!
…Скомкав бумагу, я бросил письмо в печку. Чай остыл, холодный. Что мне вообще здесь нужно? Не прощаясь, вышел. За это время на снегу появились следы. Глядя, как быстро снег стирает отпечатки, я понял, что она мне больше не нужна. Та, из романа, оказалась ярче – и полностью вытеснила оригинал.
Развернувшись, быстро пошел вниз по тихой улице. Чувство, что кто-то смотрит вслед, не покидало меня.
Но я привык доверять собственной интуиции – и не обернулся”.
Когда писатель кончил, за окном тянулись пакгаузы Павелецкого. Он встал, чопорно протянул ладонь. Все так же, пришепетывая, попрощался. Глядя, как он тащит по вагону дамский чемоданчик, я пожалел, что не узнал его имени. “Безжалостный романтик, редкая птица. – Взгляд прошелся по вымершим платформам. – Съест человека и не подавится”.
Хотя чем я от него отличался?
“Тоже собираюсь жить вымышленной жизнью”.
2
Раздался сухой щелчок – тот, кто смотрел в глазок, опустил шторку.
Я быстро вошел в квартиру.
В доме, где я очутился, дверей не было. Широкая прихожая перетекала в кухню, та открывалась в комнату, где стоял спальный помост и плетеное кресло. На стене – плоский экран, на котором отражаются голые ветки. Закуток через арку, вроде кабинета с выходом на балкончик.
Терракотовая плитка в ванной обжигала холодом. Крючок для полотенца пустовал. “Квитанция!”
Дрожащими пальцами вынул из кармана бумажку.
“Побывала на дне моря, потеряла хозяина – а белье дожидается”.
Я подошел к окну, осторожно выглянул. Из кухни открывался вид на советскую высотку, на фасаде которой лепились, как соты, десятки темных окон. В другом окне желтела церковь, виделось на дворе хозяйство – пирамиды кирпичей, верстаки, гнутые корыта. Черные бюсты апостолов, и как печально они смотрят на снег, мокрый.
“Привет, это Никола, – зачастил голос на автоответчике. – Перезвони, как вернешься! Уверен, что с тобой все в порядке”. (Звонки лифта, шум в холле.)
“Амигос! Крот на связи. Твой мобильный не отвечает. Позвони, когда слезешь с пальмы. Если жив, конечно”. (Общий хохот, звон посуды.)
“Говорит родная обезьяна. Почему не отвечает твой мобильный?
Перезвони срочно – у нас такие ужасы показывают!” (Плеск воды, музыка.)
Остальные сообщения состояли из коротких гудков.
Никто, кроме меня, не знал: человек, чей номер они набирали, мертв.
И что даже тела от него, наверное, уже не осталось.
“А они звонят, разговаривают”.
Я прислонился к стене – голые кирпичи выкрашены в серый цвет, холодно. И отчетливо понял, что скоро Никола, Крот и Обезьяна начнут на меня охоту. Чтобы предупредить удар, еще оставалось время.
День-два. Потом Красный Крест наведет окончательный порядок – в
Бангкоке уже тогда вывешивали на улицах списки. И он обнаружится по документам, живой и невредимый.
Чуть больше гостиничного, холодильник стоял под плитой. Внутри пара просроченных йогуртов. Высохший пармезан, полбутылки красного.
Поддон забит гнилыми лимонами.
Когда кофе сварился, в квартире запахло уютным, домашним запахом.
Тревога понемногу проходила, я снова выглянул на улицу. Во дворе два малыша катали снежную бабу, торчала из сугроба красная лопатка.
Азиат в робе все так же неподвижно стоял на тротуаре.
Только с другой стороны улицы.
…Проснулся, когда за окном сгустились январские сумерки. Тот промежуток времени, который всегда угнетал и опустошал меня. Именно в эти полчаса цвет снега становится светлее цвета облаков. И кажется, что небо и земля поменялись местами.
Я встал, прошелся по квартире. Что, если все это со мной было? В далекой, как вагон в середине состава, жизни, куда мне пришлось вернуться? Это банальное наблюдение, я знаю. Но банальности – это лучшее, что во мне осталось.
Жизнь тем временем пробуждалась. Из подъезда в подъезд прошмыгнула склещенная парочка. Подкатила машина – доставка суши. В окнах побежала гирлянда, зажглись абажуры.
Начиналось первоянварское похмельное застолье.
За стенкой проснулись тоже. Я услышал знакомые позывные, потом донеслась музыка, эстрада. Грохнуло сверху – раздвигали стол или ставили стулья. Мне даже померещился запах еды – что в квартире пахнет фаршированными перцами и ватрушкой.
Звуки и запахи вторгались в квартиру, окружали и проникали в меня.
И никакими дверями нельзя было от них отгородиться.
“Надо сходить в прачечную и получить белье”.
Так я решил для себя в тот вечер.
В шкафу висели свитера и рубашки на любой выбор. Шапочки и тюбетейки, азиатский какой-то балахон с кистями. Видно, что хозяин имел вкус к шмоткам, хотя и несколько необычный, пестрый.
На джинсах блестела вышитая змея с головой не то пса, не то волка.
Рубашку оставил свою, стал выбирать обувь – штиблеты, мокасины, черные остроносые туфли. Вспомнил пляж, сколько /там/ валялось обуви.
Сам я никогда не выбирал, что носить. Таскал первое, что попадалось под руку в семейном комоде. Никогда не задумываясь о том, как буду выглядеть. В торжественных случаях, когда мы шли куда-нибудь вместе, жена просто совала мне вещь за вещью. И меня это вполне устраивало.
Копаясь в шкафу среди чужой одежды, я почувствовал, что процесс мне нравится/./
//
Остановился на старых ботинках из коричневой кожи.
Что-то похожее, со шнурками на каблуке, я таскал в старших классах.
Пара осталась от отца, я страшно гордился. Как они вообще затесались в коллекцию? Застегнул черное, балахоном, пальто. Вязаный шлем с козырьком нацепил уже в подъезде.
И снова услышал на лестнице щелчок.
Все это время из-за двери напротив следили.
3
Цепочка следов уходила по свежему снегу. Где теперь мой писатель и его восточные фантомы? Такое чувство, что с утра прошло сто лет.
“А ведь он живет где-то рядом”.
Слева тянулась церковная ограда, и покосившиеся, в шапках снега, колонны задавали переулку четкий ритм. Тут же, за оградой, стаял трактор, торчали кресты.
“Живу среди склепов”.
На /могильцах/.
Новокузнецкая, широкая и мглистая, пустовала. Ни машин, ни пешеходов
– только у магазина “24 часа” подростки с пивом и дворники.
Бесшумно подкатил трамвай, и я нырнул в пустой салон. Тронулись, мимо проплыла вывеска “Золото”. И я подумал, как это точно, правильно – открыть ювелирный напротив храма.
![Морли Каллаган - Подвенечное платье [Сборник рассказов]](/uploads/posts/books/237639/237639.jpg)
![Морли Каллаган - Подвенечное платье [Сборник рассказов]](/uploads/posts/books/237716/237716.jpg)