Ирина Муравьева - Дневник Натальи
— Думаю, что найду, — сказал он, — но, может быть, я за тобой заеду?
— Нет, нет, — нарочно испугалась я, — Нюра дома, да и этого, лохматого, никакими силами не выкуришь. Лучше уж встретимся там, на месте. Да, кстати! (Сделала вид, что только что вспомнила!) Кстати! Скажи своей дочери, чтобы она меня не запирала.
— Запирала? — удивился он.
(Значит, она ему ничего не рассказала ни про то, что я не ночевала дома, ни про поездку в сумасшедший дом! Стесняется она его, что ли?)
— Почему Нюра тебя запирает? Зачем?
— Ну, Господи, — сказала я устало, — мало в ней дурости, что ли? Сегодня ей показалось, что будет лучше, если мать посидит взаперти. Чем бы дитя ни тешилось…
— И ты так спокойно говоришь об этом?
(Он ничего не понимает. Ура!)
— А как ты хочешь, чтобы я об этом говорила? На стену мне лезть, что ли?
Вот этим-то я его и провела! Он решил, что я понимаю Нюрины выкрутасы и реагирую на них спокойно, как разумный пожилой человек, который видит в своей дочери экзальтированного подростка! А раз так — значит, я здорова, и можно поверить в то, что я продаю дачу! Ура!
— Я поговорю с Нюрой, — сказал он, — действительно, это нелепость…
Он не был уверен, что это так, но ему ужасно хотелось! Потому что — деньги! Деньги и спокойная совесть! А иначе — просто жуть малиновая: старуха, брошенная и вдобавок — запертая! Ух!
7 июля (утро). Пишу, как есть, спасаю от самой себя, от своей головы, больной, дырявой. Сейчас Нюра принесла мне таблетку. Я положила ее под язык и сделала глотательное движение. У Нюры глаза бегают, мне кажется — ей не до меня.
— Папа сказал, что вы хотели встретиться, — сказала она осторожно, — он сказал, что у тебя к нему важное дело…
— Да, и оно имеет к тебе отношение, — кивнула я (таблетка кислая, боюсь случайно проглотить!). — Я же упоминала про завещание…
— Мама, — перебила она нетерпеливо, — я ничего не понимаю в ваших с папой делах и — честно говоря — не хочу понимать!
— Напрасно, — говорю я, — напрасно. Не хочешь же ты весь век висеть на шее у Яна!
— При чем тут Ян! — вспыхнула она. — Ян здесь ни при чем!
Ах, вот как! Хорошо. Я так и думала: у нее другой на подходе. Или уже!
— Вы что, расстаетесь? — сказала я кротко.
— Почему расстаемся? — Глаза ее стали синими, как васильки, и забегали, забегали!
— У тебя нет денег, потому что ты ничего не зарабатываешь и зарабатывать не будешь. Тебя должен содержать мужчина. Но поскольку ты не умеешь долго спать с одним и тем же мужчиной, а времена у нас непростые, я хотела бы, чтобы у тебя были свои деньги. Ты — мой единственный ребенок.
Она не отреагировала на это нелепое слово: «единственный»! Она забыла, что у меня есть сын, о котором я сказала ей! Она забыла! Никто не хочет помнить! Ну, вы у меня попляшете!
— Откуда ты возьмешь деньги? — спросила она.
— Помнишь, — сказала я, — анекдот про нового русского? Новый русский спрашивает у мужичка: «Откуда, мужичок, у тебя деньги?» А тот ему отвечает: «Кроликов развожу». А новый русский спрашивает: «А у них откуда?»
Она даже не улыбнулась, вылупила на меня глаза и сильно покраснела. Она всегда краснеет, когда пытается понять что-то важное, а у нее не получается. Прекрасно, прекрасно! Запертая мать анекдоты травит!
— Так откуда же деньги? — повторила она упрямо.
— Я продаю дачу, — сказала я.
Она так и подпрыгнула. Дача — это же кость в горле у них с Феликсом! Это предмет наших самых жестоких споров! Ни одному из них не нужна дача, и сколько раз они давили на меня, чтобы я ее продала! И вдруг — держите! Деньги буквально плывут в руки! Она просияла, но недоверчиво, с оглядкой.
— Что так? — радостно спросила она.
— Я, кажется, объяснила: ты — мой ребенок, тебе нужны деньги. Я — старая женщина, но мне тоже нужны деньги, я нигде не работаю, а на твоего предателя отца надежды слабые. Я могу заболеть, могу влюбиться, на все нужны деньги!
— Влюбиться? — Она опять вылупила глаза.
— А что? — надменно сказала я. — А вдруг я решусь на подтяжку? — И я двумя ладонями приподняла щеки: — Разницу видишь?
Она совершенно обомлела. Смотрит на меня, как на лунное затмение, открыв рот. Я засмеялась.
— Короче, — сказала я, — обсуждать тут нечего: дачу я продаю. Твой отец этим займется. Пусть хоть немножко посуетится, а то что же? На все готовое? Мне нужно встретиться с ним сегодня и передать ему документы. Я ему доверяю. И доверенность дам. Вот так.
Она все не могла опомниться.
— Так что ты уж будь любезна: не запирай меня сегодня. — Я сказала это легко, небрежно. Прекрасно сказала! — Не запирай свою умалишенную мать, она тебе еще пригодится.
Она покраснела сильнее.
— Никто тебя не запирает, — сказала она. — Просто ключ завалился за зеркало. Можешь идти, куда хочешь.
— Сейчас сколько? — спросила я. — Половина девятого? Чудно. Тогда я пошла. В десять у меня свидание.
— Свидание? — вскрикнула она. — С кем?
Я откинула голову, как в оперетте, и захохотала.
— С отцом моего ребенка! — захохотала я. — Пока что — только с ним!
Она выскочила, хлопнув дверью. Потом у них с Яном началось крикливое объяснение, но я не стала слушать и ушла к себе.
Теперь надо объяснить, откуда у меня возникла идея кладбища, а то забуду. Во-первых, я надеюсь, что опять увижу эту, с выщипанными бровями, и если со мной рядом будет Феликс, устрою им очную ставку. Это первое и главное. Но кроме того — на кладбище мне помогут МОИ, и Феликс уже не отвертится. Я в это верю. Ведь вот если человек осеняет себя крестным знамением, нечистая сила сдается, верно? Так и здесь. Одна я с Феликсом не справлюсь, значит, надо привести его туда, где я не одна. ОНИ мне помогут. Я и так слишком долго тяну. Время будет упущено, не наверстаешь. Что с моим сыном?
Записала, что могу, еду на кладбище.
7 июля (2 часа дня) . Почему все время так темно? И в комнате темно, и на улице? Голова уже не болит, но в ней стоит постоянный мелодичный звон. Потрясешь ушами, как собака, — звон громче. И темно, все время темно. Что было утром? Я все время боюсь сделать что-то не то, не туда поехать, не то надеть, перепутать, забыть. И все время куда-то выскальзываю, соскальзываю, шатаюсь. Никогда ничего подобного не было. Может быть, у меня давление? Не знаю. Итак, что было утром? Вот что: приехала, иду по главной аллее. Вижу ее спину на скамеечке. Сидит! Сидит, как всегда, на своем «враче-человеке»! Господи! Я заторопилась, бегу. И никак не могу найти свою тропинку. То в одну сторону подамся, то в другую — нет! Кресты и камни вокруг, не продерешься. Не наступать же мне на могилы! Спина у женщины неподвижна, сама как каменная. Я тороплюсь, чуть не падаю, а она сидит! И вдруг вижу: встала и уходит. Куда-то в другую сторону, прочь от меня. Я кричу: «Подождите!» Она — опять, как тогда, не оглядывается. Ушла, исчезла. И тут я (сама не знаю, как!) вышла прямо к могиле родителей. Вот папа, а вот — мама. Цветы засохли, давно я не была. Ее нет. На «враче-человеке» — свежие колокольчики, синие. Значит, она только что ушла. Земля теплая, пестрая и так спокойно пахнет. Я опустилась на корточки, положила руку на отцовский бугорок. Совсем не страшно. МОИ рядом, смотрят на меня. Слышу голос Феликса:
— Наталья!
Я обернулась: стоит. Послушался. Зачем я его вызвала? Ах, да! Деньги, дача! Сына надо спасать. На Феликсе — хороший серый свитер. Ботинки — старые, еще мной когда-то купленные. Вид потасканный, а в то же время заметно, что за собой следит, хорохорится. Убийца детей моих. Сыноубийца.
— Вот, — говорю я. — Увиделись все-таки.
Он стал серым, как его свитер.
— Я так и знал, — шепчет, — ты больна, Наталья. Наталья…
Я глажу его по щеке грязной, в земле, рукой. Он отшатывается.
— Идем домой!
— Да что ты! — говорю. — Какой там дом! У меня к тебе дело.
И протягиваю ему доверенность: «Я, Мартынова Наталья Николаевна, проживающая по адресу: Никольский переулок, дом 7, квартира 310, доверяю продажу своей дачи и получение денег Мартынову Феликсу Алексеевичу и т. д.» Число и подпись.
Он молчит, смотрит на меня. Со страхом смотрит. Ноги меня не держат, опускаюсь на скамеечку. Он надо мной возвышается.
— Бери, — говорю я. — Бери и действуй. Деньги твои.
— Ничего я не возьму, — отвечает он. — Ты не отвечаешь за свои поступки.
— Ты возьмешь, — сморщилась я, — еще как возьмешь! Это же пятьдесят тысяч, не меньше! Вспомни, какой там дом! Папочка, — и глажу бугорок, — каждую половицу вылизал! Мне деньги не нужны.
— Что? — спрашивает он, — что тебе нужно?
— Ты знаешь, что, — говорю я. — Феликс! Все деньги — твои!
— Наташа, — он схватил меня за плечи, — что с тобой?
— Возьми, возьми деньги, — шепчу я, — мне ничего не нужно.
Я вдруг зарыдала. Он сел рядом. Щека — правая, повернутая ко мне, — в земле. Я испачкала. Мой муж. Мой муж. Не мой муж. Муж, не мой. Объелся груш. Висит груша — нельзя скушать. Скушно. Пиши, пиши. Что было потом?
