Роберт Элли - Последнее танго в Париже
— Будешь повторять за мной слово в слово, — сказал он, запустив свободную руку в мягкое масло. Он не спеша смазал ей маслом задний проход — как поросенку, подумал он, прежде чем насадить его на вертел, — жестко и умело работая пальцами.
— Нет и нет, — вырывалась она, не в силах поверить, что он на такое способен. — Нет!
Пол расстегнул и приспустил брюки. Опершись на колени и не выпуская Жанну из хватки, он раздвинул ей ноги напором собственных бедер. Понимание того, что ее ждет, повергло Жанну в ужас и полнейшую беспомощность.
— А теперь повторяй за мной. Священная семья… — начал он, неумолимо раздвигая ей ягодицы крепкими пальцами и нащупывая вход. — Давай повторяй! Священная семья, питомник добропослушных граждан…
— Питомник, — всхлипнула она, — добропослушных…
Она закричала. Он так крепко вдавил ее лицом в гладкий паркет, что она не могла и глаз открыть. Ее пронзила внезапная жгучая боль. Его член стал орудием пытки.
— Повторяй! — приказал он, тяжело дыша. — Детей терзают до тех пор, пока они не солгут в первый раз…
— Детей…
Она опять закричала — он входил в нее все глубже и глубже.
— Где подавляют и ломают волю, — прошипел он, стиснув зубы.
— Где ломают… волю…
Она зарыдала как от унижения, так и от боли. Но Пол лишь удвоил усилия, захваченный непреодолимым нарастающим ритмом. В этом потаенном нетронутом месте плоть его казалась гигантской.
— Где свободу убивает… — продолжал он.
— Свободу…
— Свободу убивает себялюбие.
Он впился ей пальцами в тело, словно она могла испариться и оставить его наедине с самим собой. Теперь нельзя было ни избавиться от него, ни отвергнуть, и ее крики, казалось, загоняли его член все глубже и глубже.
— Семья…
— Семья, — простонала она, затихая.
— Семья, твоя е…ная-разъе…ная семья, — напрягшись, выдохнул он. — О Господи Всемогущий!
Жанна, притиснутая к полу, была не способна пошевелиться. Пол кончил, однако не торопился вынимать. Прихватив Жанну рукой за волосы, он повернул ее лицом к предполагаемому тайнику. Другой рукой он подцепил паркетину.
— Открой, — приказал он.
— Зачем? — всхлипнула Жанна.
Он подверг ее самому последнему унижению, чего ему еще не хватает?
— Открой.
Она приподняла край ковра, обнажив углубление размером с кирпич. Там ничего не было.
Пол тяжело отвалился и растянулся на полу, переводя дыхание. Он не пощадил ни единого ее отверстия — и что же? Снедавшая его пустота как зияла, так и осталась зиять.
Жанна медленно натянула джинсы; она давилась рыданиями, утирая нос рукавом груботканой крестьянской блузки. Ничто не мешало ей тотчас уйти, но она почувствовала, что на время стала хозяйкой положения: не было у него никакого права так ее позорить — как рабыню.
Она сходила за проигрывателем, принесла в гостиную, поставила на пол и, опустившись на колени, откинула крышку. Размотав шнур, она воткнула штепсель в укрепленную на полу старую розетку. Жанну обдало фонтанчиком голубоватых искр, она отдернула руку и выругалась:
— Merde![15]
Она посмотрела на Пола. Тот, судя по всему, пришел в себя и теперь лежал, прикрыв лицо рукой. Жанна вспомнила, что не знает его имени.
— Эй, ты! — окликнула она.
Он повернул голову и пробормотал:
— Что тебе?
— У меня для тебя сюрприз.
— Что-что? — не понял Пол, и она позвала его жестом, изобразив улыбку.
— У меня для тебя сюрприз.
Пол привстал на колени и застегнул брюки.
— Очень мило, — сказал он. — Люблю сюрпризы.
Он успел забыть о том, что только что совершил — осквернил еще один храм, — и за эту забывчивость она ненавидела его даже больше, чем за само осквернение. Ей хотелось его уязвить, хотелось увидеть, как это мощное тело бьется под током, как из него утекают силы, как оно корчится от боли. Она не могла больше ждать.
— Какой сюрприз?
— Музыка, — ответила она все с той же вымученной улыбкой. — Но я не знаю, как тут включается.
Она вручила ему шнур, показала на розетку в полу и отодвинулась. Пол сжал штепсель и, не раздумывая, со всего маху вогнал в розетку. Взлетели искры, что-то громко треснуло, он отскочил, отбросив шнур.
— Тебе от этого хорошо? — спросил он, взяв себя в руки.
Жанна и сама не могла понять.
— Знаешь, — сказала она, — тут в меня один кот влюбился. Он приходит, только когда тебя нет. Стоит тебе уйти — и он тут как тут. И все смотрит на меня, смотрит.
На глазах у нее показались слезы.
— Ты из-за кота плачешь? — спросил он равнодушно.
— Я плачу, потому что знала, что тебя ударит, и промолчала. Я плачу из-за того, что ты со мной сделал. Я плачу, потому что больше не могу.
— Так говорят самоубийцы, — небрежно обронил Пол. — А некоторые так даже и пишут в предсмертных записках. Ты что, хочешь покончить с собой?
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Просто так. — Он помолчал. — Но хотя бы раз в сутки ты думаешь о самоубийстве, верно?
— Я — нет. Но мысль мне нравится — это романтично.
— Знавал я одного человека, который вроде никогда не думал о нем, а потом — раз — и наложил на себя руки.
Жанна вскочила:
— О господи, совсем из головы вылетело! У меня встреча, я и пришла-то сюда всего лишь оставить тебе проигрыватель.
— Встречи для того и назначают, чтоб не являться.
Она отерла слезы рукавом пальто и посмотрела на Пола, который лежал на полу. Тот даже не повернул головы.
— Ну а ты? — спросила она, направившись к двери.
— Что я?
— Ты не хочешь покончить с собой?
И Пол впервые ей улыбнулся.
— Я не из породы самоубийц, — ответил он, — я из тех, кто сам убивает.
Глава тринадцатая
Старая баржа круто заваливалась на правый борт; выведенное на ее носу имя едва можно было разобрать под лохмотьями облезающей краски — «L'Atalante», как в старой ленте Виго[16]. Жанна не раз проходила мимо этой посудины, стоявшей на приколе в канале Сен-Мартен и преобразованной, как гласила вывеска над рубкой, в плавучую танцверанду. Вывеска покосилась, толстые проржавевшие тросы, казалось, едва-едва удерживали баржу на плаву, на верхней палубе валялись останки дешевых столиков и стульев, старые абажуры, медные части каких-то навигационных приборов.
Жанна торопливо пересекла мощенную булыжником набережную. Том и его съемочная группа, сбившись на носу баржи, терпеливо ее ожидали, она помахала им рукой. Каким безобидным казался ей теперь Том, каким предсказуемым — по сравнению с Полом и его безрассудным ожесточением. Все, что вытворял Том, было просто игрой — игрой в съемку фильма, — но от Пола можно было ожидать чего угодно. Всякий раз он открывал ей что-то новое в сексе, и назад пути уже не было. Получалось так, что на каждую встречу с Томом она приходила все более замаранной и развращенной, но он ни о чем не догадывался — и никогда не догадается. Она начала привыкать к этой двойной жизни, хотя, расставаясь с Полом, неизменно клялась себе, что больше к нему не вернется.
Капитан баржи стоял посреди наваленного на палубе хлама. В руке он держал дымящуюся сигару, рука же была сплошь в татуировках.
— Ничего не продаю, — заявил он, едва она вступила на борт.
— Каждый что-нибудь да продает, — возразила Жанна с улыбкой. Кое-чему здесь она вполне бы могла найти место в своей антикварной лавочке неподалеку от Центрального рынка.
Том подошел, нежно взял ее за руку и отвел к перилам. Оператор лихорадочно запустил руки в черный мешок — зарядить пленку; звукооператор присел на корточки, готовясь записывать интервью. Он скривился, когда капитан поставил на патефон старую, на семьдесят восемь оборотов, пластинку и гнусавый мужской голос, прорываясь сквозь хрипы, запел «Parlami d'amore, Mariu»[17].
Том задал Жанне вопрос:
— Чем ты занимаешься?
— Сую нос в чужие дела.
Она улыбнулась в камеру.
— Я думал, ты торгуешь антиквариатом, — сказал он, напустив на себя серьезный вид.
— Нет, я состою в деле с двойняшками. Моя задача — разыскивать и добывать.
— Что именно?
— Все что сработано между 1880 и 1935 годами.
— Почему только в этот период?
— Потому что с антикварной точки зрения это был революционный период.
Том наградил ее раздраженным взглядом и произнес:
— Не понял. Повтори, пожалуйста, какой это был период.
— Революционный. Да, время нового искусства революционно по сравнению с остальным девятнадцатым веком и Викторианской эпохой[18]. По сравнению с десятилетиями всяких безделушек и дурного вкуса.
— Дурного вкуса?
Том воззрился на участников съемочной группы, словно надеялся, что они ему объяснят; Жанна явно вела себя не так, как он рассчитывал.
— Вкуса? — повторил он. — Но что это такое? И как можно ощущать себя революционеркой, собирая старье, которое некогда было революционным?
