Анна Бялко - Надкушенное яблоко Гесперид
Так вот Леночку в невесты выбрал-то, собственно, этот брат. Какие-то знакомства, рекомендации. Говорили даже, что он сам, в свое время, еще до пожара, присматривался к ее старшей сестре... В общем, обычные сплетни, как, знаете, в этих старомосковских кружках...
– Не знаю, – улыбнулась Ирина. – Но готова предположить...
– В любом случае, это совершенно неважно для нашей истории. Разве что только фон... Вот вы представьте, как наша Леночка, шестнадцать лет, домашнее образование, институт – тут я, впрочем, не уверен – Паная как-то не любила распространяться о своем образовании, хотя образована была – когда я ее знал, естественнно, – князь улыбнулся, – как редко кто. Без скидки на то, что женщина, без дураков. Ну вот, и эта девочка вдруг становится «хозяйкой» в огромном доме, женой практически незнакомого ей человека вдвое старше нее. Сибирский город, купеческий этот дом с патриархальным укладом, шаг никуда не ступи... Да еще пресловутый брат, который тоже то ли хозяин, то ли главнее, муж смотрит ему в рот, да еще там, кажется, был кто-то из младших... Сестра, по-моему... Впрочем, тоже, наверное, старше нее – но она должна была распоряжаться, вести весь дом, управлять прислугой, ее называли «матушка». И ждали, ждали от нее того, ради чего, собственно, она и была в дом приведена – ждали наследника, продолжателя рода.
А самое интересное, – продолжал Илья, закуривая сигарету, с наслаждением втягивая и выпуская кольцами дым, – она справилась. Она за полгода со всем этим справилась, что мне лично кажется совершенно невозможным даже и для наших, гораздо более, согласитесь, либеральных времен. Но это Паная – то есть тогда даже еще Леночка – она всегда была способна на невозможное. Через полгода весь дом ходил у нее по струнке, прислуга не смела пикнуть, сестра называла ее «душенькой», и даже старший брат... Старшего брата она ухитрилась вытеснить из дела, точнее, с командных позиций. Строго говоря, он и собирался передать все мужу Панаи, но вы же понимаете. Даже наилучшие намерения всегда бывают так далеки от реальных поступков, а уж в том, что касается собственности... Но факт – Паная была тому причиною, или же что другое, в 1905 году муж ее практически единолично распоряжался и управлял приисковым хозяйством, а сама Паная родила прекрасного здорового мальчика. Но тут...
Собственно – я уже назвал вам дату – 1905 год. Не круглая, и красоты в ней мало, а если к тому же вспомнить, чем чревата она была в российской истории... В общем, на приисках начались беспорядки, и Леночка, опасаясь за судьбу младенца... Если честно, я лично считаю, что она просто устала жить в этой суровой глуши, а тут так удачно совпало... То, что было бы совершенно невозможно лично для нее, было сделано для наследника – и ее с ребенком отправили жить в Москву.
Насколько я понимаю, специально для нее был куплен дом, заведено хозяйство. Может быть, впрочем, что дом уже был... Собственно, я знаю этот дом, он стоит до сих пор, особняк на Ордынке, но естественно, – Илья понимающе улыбнулся, и Ирина автоматически кивнула в ответ, – естественно, ни о какой реституции речи не идет, да и не в том дело...
– Но вы мне покажете? Я бы могла сфотографировать, для статьи...
– Как вам будет угодно. Мы потом обсудим. Как я понимаю, у нас будет много таких деталей. Так вот, Елена, оказавшись предоставлена сама себе – дела, как вы понимаете, держали ее мужа при приисках неотлучно, – завела в доме порядок, совершенно отличный от сибирского домостроя. Она держала открытый дом, у нее были еженедельные приемы, она восстановила все свои и родительские еще светские знакомства, начала ездить на балы и скоро стала известна по всей Москве, как одна из наиболее светских и интересных дам. Конечно, наличие мужа-миллионщика, вернее, не столько собственно мужа, сколько его миллионов, а главное, того факта, что Паная тратила, не жалея, немало способствовало росту ее популярности, но тут уж ничего не поделать, пиар всегда был недешев.
И на каком-то из этих московских балов... Тут я, наверное, должен пояснить... Москва в то время не была, как вы понимаете, столицей, здесь все было как бы тише, проще, не так парадно, или, как теперь говорится, пафосно... Люди жили, веселились, старались, конечно, не отставать от столичных порядков, но все же ни сословные, ни светские границы не были так уж резки. Кроме того, были и маскарады, куда вообще мог ходить, кто хотел... В общем, на каком-то из балов или маскарадов Паная и встретилась с князем Р*. – кстати, она именно тогда поменяла себе имя. Вот так, взяла, и стала называться, то есть в буквальном смысле называть себя, представляясь, – Панаей. Откуда она это придумала, из какого романа или исторического источника, имело ли это отношение к небезызвестной Авдотье Панаевой или же просто было взято с потолка, теперь не узнает никто. Да и тогда, я думаю, она не очень-то вдавалась в объяснения – не тот был характер.
Навряд ли смена имени была непосредственно связана с этим знакомством, скорее все это просто совпало во времени, но безусловно то, что, поменяв себе имя, Елена-Паная так же резко поменяла и собственную судьбу. Князь Р*. был одним из многочисленных кузенов императора, то есть принадлежал к августейшей фамилии, и одного этого было, в принципе, по тогдашним меркам достаточно, чтобы находиться на вершине социальной пирамиды, а вместе с этим и на виду, но князь еще и сам по себе был личностью достаточно незаурядной, бретер, гуляка и сорвиголова, вокруг него вечно происходили какие-то полуистории-полускандалы, и он, как шлейфом, был окутан этакой аурой чего-то запретного, почти неприличного, но при этом, как оно часто бывает, чертовски романтически-привлекательного. При дворе эти истории вслух осуждали, но шепотом, в кулуарах, передавали из уст в уста с некоторой легкой завидинкой.
На этом фоне его роман с молоденькой женой какого-то сибирского купчишки, даже пусть и богатого, мог бы казаться мелкой неразличимой соринкой в хвосте кометы, но случилась очередная совершенно невероятная вещь – князь полюбил Панаю всерьез. То есть настолько всерьез, что об этом романе стали говорить в свете, и говорить чем дальше, тем взволнованнее. Волна покатилась, и, возможно, в недалеком времени она докатилась бы и до сибирского городка, где в неведении наводил порядки на приисках законный муж, и тогда...
Никакого тогда не случилось. Законный муж некстати (или кстати – зависит, как вы понимаете, от точки зрения) подхватил лихорадку, неудачно попарившись в бане, врачи не сумели помочь, и несчастный в две недели сгорел от воспаления легких, так и не узнав ничего о постигшем его несчастьи. Казалось бы – вот оно, избавление волей провидения, никто не виноват, влюбленные могли соединиться... Сохранилась фотография Панаи, идущей за гробом мужа. Я всегда удивлялся – всегда, даже в самые юные свои годы – шел 1909-й (опять – обратите внимание на сочетание цифр), то есть ей был всего двадцать один год, но она безусловно была уже, о чем свидетельствуют ее действия и поступки, умнейшей женщиной и прекрасной актрисой – я имею в виду игру не на сцене, но в жизни, которая на самом деле является главнейшей из сцен... Так вот, несмотря на все это, лицо Панаи на этой надгробной фотографии – светлое, спокойное, почти счастливое. Она не улыбается, конечно, но в глазах светится такой покой... То есть, несмотря на всю очевидность ситуации, даже она не смогла как следует притвориться. А ведь, наверное, были еще и сплетни, и разговоры.
В общем, брат покойного мужа Панаи, до которого, очевидно, все-таки докатились отголоски той самой волны московских пересудов, поставил ей условие – либо она остается и живет, как полагается вдовице, тихо и мирно в своем доме в сибирском городке, либо... Либо всякое содержание ее, исходящее из семьи, будет немедленно прекращено. Что сделала бы в такой ситуации иная женщина? Более робкая, очевидно, оплакала бы свою злую долю, сказав, что рыдает по безвременно почившему супругу – и осталась. Другая, похрабрее – отряхнула бы прах с своих ног и вернулась на милость сановного любовника... Паная же избрала третий путь. Она, ничего не ответив на ультиматум, взяла ребенка, спешно покинула Сибирь, а, добравшись благополучно до Москвы, немедленно наняла самого дорогого адвоката – и подала на деверя в суд. У нее, безусловно, были к тому основания – ее сын по всем законам считался прямым наследником хотя бы отцовской части всего имущества, а если вдаваться в сложные детали давешнего передавания прав из рук в руки, то мог претендовать и на все. Ну и она, Паная, считалсь бы при нем опекуншей до совершеннолетия. Повторяю, с формальной точки зрения прецедент, что называется, имел место. Но то, как это было воспринято в обществе, да еще с учетом личных моментов... В общем, скандал получился огромный. Даже сестры Панаи – родители тогда уже умерли – отказались в результате общаться с ней, чего, кстати, Паная не простила им никогда. Собственно, именно тогда прекратились все родственные связи по этой ветви. Суд продолжался два года, пока, наконец, в самом начале 1911 года (и снова – цифры) зловещий брат не дрогнул и не отписал Панае два миллиона золотом в качестве отступного. После чего она с деньгами, сыном и верно остающимся при ней все это время князем Р*. покинула родину и немедленно уехала в Париж.
