Наталия Медведева - Отель "Калифорния"
Бледные Настины руки Анн-Мари загримировала, а к коротко остриженным ногтям приклеила искусственные. Перламутровые, Анн-Мари докрасила их сверху краснющим лаком. Когда снимали бигуди, пришел Элиот. Он походил вокруг, поприседал, покряхтел, издал несколько звуков, вроде мээ, ээээ, яяяя, и сказал, что волос должно быть много.
— Не обижай меня, Элиот. Мои волосы постоянно демонстрируют в «Гуд монинг, Америка!»
— Еще несколько лет таких приветствий, и ты останешься без волос. Последний раз ты была рыжей Ритой Хэйвортс, сейчас ты браун[88].
Безжалостно Анн-Мари расчесывала Настины волосы щеткой, брызгала на них лаком и начесывала дыбом. При помощи маленьких заколок Анн-Мари создала из волос элегантное безобразие и ушла помыть руки, липкие от лака, как после клея.
Настя налила себе еще вина. Лицо у нее было белое, как кокаин. Но скулы все равно торчали в разные стороны, что очень нравилось Анн-Мари: «Даже румян не надо, только контур чуть-чуть!»
Пришедший ассистент спросил, когда она будет готова. У Анн-Мари, не у нее. Та оглядела свое произведение и сказала, что она готова. Она посмотрела на себя в зеркало. Глазищи действительно были черными — о таких, наверное, поется в «Очах черных». Рот будто кричал: «Осторожно! Окрашено!» Настя надела куртку и подняла воротник. В таком виде она вполне могла бы стоять на сцене с группой «Карз» — «Couse when you just standing near, I kind'a loos my mind!»[89]
Возгласами и криками встречали вышедшую во двор Настю. Машина, предназначенная для съемок, была уже наполовину разобрана. На место нормального руля был прикручен фосфорный, ветровое стекло отсутствовало, с заднего сиденья светил красный прожектор. Останки машины были черными, годов пятидесятых.
После нескольких поляроидных снимков освещение пришлось менять, и Настя ждала, потягивая вино из трубочки. Сообразительная Анн-Мари.
Элиот смешил Настю. Он сидел высоко на лестнице, придерживаемой ассистентом, и вместо камеры у него в руках был будто рупор. Его комментарии походили на замечания устроителя демонстрации к какому-нибудь советскому празднику: «Так, товарищи! Очень хорошо, товарищи! А сейчас, товарищи, повторим то же самое, но с большим энтузиазмом, товарищи! Улыбайтесь!» Только Элиот просил не улыбаться, а быть коварной. «Вот, это то, что мне надо. Вот!» — кричал он, раскачивая лестницу. Он послал другого ассистента сделать музыку громче и принести Насте сигарету.
После тридцати шести кадров с сигаретой Настю посадили за руль. Его подсвечивала лампа на коленях у Насти. Элиот полулежал на капоте: «Дай мне твой рот! Будь дикой!» Настя засмеялась широко открыв рот, что очень понравилось Элиоту: «Ори, если это помогает тебе быть дикой!» Настя не заставила себя уговаривать и стала рычать и угрожать: «In the uniform of SS with a cocane face! I'm gonna smash you down! You'll have to say «YES!»[90] Анн-Мари захлопала в ладоши, директор поскреб подбородок и сказал, что можно продать текст «Карз». В этот момент во двор вошли Саша и Роман.
Оба были в кожаных куртках. Приличных. Ромка восторженно моргал ресницами. Саша нервно курил, щурился и сутулился. Настя попросила несколько минут брэйк и подбежала к ним; дико подскочила, не переменив настроения съемок.
— Ага! Вот и я! Я вам нравлюсь?
Ромка улыбался: «Ух ты, какая белая! Здорово!» Настя обняла его за шею. Его, потому что Саша ничего не сказал и стоял, переступая с ноги на ногу. Элиот подошел с «Хассельбладом», в котором перематывалась пленка, и Настя представила ему друзей. Элиот поздоровался за руку с Романом и Сашей, который представился Алексом. Насте это не понравилось. В Америке было много Алексов. Как и Саш в Москве. «Правда, она потрясающая?!» — утвердительно спросил Элиот и сказал, что все, «фини», но для уверенности сделаем еще пару кадров. Настя попросила Анн-Мари дать ребятам вина и побежала в машину.
— О'кей, Настия! Последний для меня. — Элиот имел в виду последний кадр пленки.
Настя скорчила гримаску, сведя зрачки к носу. Такую фотографию уже использовали однажды не «для себя»: напечатали на развороте газеты: «Модель Настя клоуничает за кулисами».
— Элиот, сними нас на «Полароид»! — Настя подошла к Саше и обняла его.
Ассистент навел на них прожектор, и Элиот щелкнул аппаратом. Рядом с Настей Саша казался загорелым, хотя она знала, что он очень бледный. Настя ушла в студию переодеться.
— Ты что, так поедешь? — Саша принес «Полароид».
Он говорил о мэйк-апе, о прическе. Настя взглянула на снимок — Саша был испуганным и отстраняющимся от Насти. «Кишка тонка», — подумала Настя и сказала, что сотрет грим в машине. Она дала Элиоту счет на подпись — 240 долларов — и из хулиганства, назло будто Саше, поцеловала его в щеку, оставив жирный отпечаток красных губ.
Город Века был оживленнее, чем обычно. Лос-Хамовск усиленно хотел быть культурным центром. Третий год здесь проводили фестивали фильмов. Filmex. В четырех кинотеатрах напротив Шубертовского, все с той же «Chorus line», в маленьких залах на этажах ниже, в нескольких кинотеатрах по городу демонстрировали новинки мирового кино. В Городе Века развевались флаги всех народов.
Они вошли в уже темный зал — перед «Рабой любви» показывали короткометражку. Настя увидела почти пустой ряд и рванулась туда. Но он был загорожен натянутым канатиком. Ромка нашел три места. Народ усиленно хрустел поп-корном и тянул кока-колу через трубочки. Пустой ряд предназначался представителям советской делегации. Саша зло пробурчал, что у Советов валюты мало, чтобы везти столько кагэбэшников. Настя насчитала четыре головы в ряду. Это и была советская делегация.
Последний фильм Михалкова Настя смотрела с Другом. Хотел этого режиссер или нет, они восприняли «Неоконченную пьесу для механического пианино» как кич. На них шипели и шикали недовольные старушки. А они хохотали и по выходе из кинотеатра. Друг вставал в позу одного из персонажей и изображал на лице муки, связанные с принятием решения: ставить самовар или нет!
В «Рабе любви» любимая актриса Михалкова играла звезду немого кино Веру Холодную. С сильно накрашенными синими глазами она звала: «Господа! Господа! Куда же вы?» — в полном недоумении, инфантильно-обиженно. Прогнившие господа убегали от революции. Один человек мчался в бричке параллельно несущемуся поезду с красногвардейцами. Его расстреливали из «Максима», и лошади бешено несли его простреленное тело в белом костюме куда-то дальше.
Дали свет. Аплодисменты были скромными. На сцене перед экраном установили стол со стульями и объявили, что Никита Михалков будет отвечать на вопросы. Настя потянула вставшего уже Сашу обратно в кресло. Ряд, на котором сидела советская делегация, был уже пуст. Настя оглянулась и увидела их у дверей. Трое мужчин были в темных костюмах, при галстуках, женщина — в макси-платье и накинутом на плечи коротеньком пальтишке. «Ну да, это же фестиваль — вот они и пришли нарядные. А здесь даже гардероба нет для ее пальто. Это не Канны. И даже не Москва».
Настя оглядывала публику, оставшуюся после фильма; лос-хамовский зритель не был нарядным.
Нахальная девица с волосами до задницы встала на бархатное сиденье и почти заорала: «А почему в вашем фильме не было ни одного поцелуя?» Все засмеялись. А Михалков замахал руками и быстро-быстро заговорил: «Были, были поцелуи. На таможне при перевозке вырезали. Было много поцелуев!» Настя встала и позвала друзей на выход — «Какая мерзость. И поцелуи были не нужны. И Михалков, мудак, оправдывается!» — ей было обидно за советских. Саша шел к выходу первым. Ромка остановился достать сигареты и предложил Насте. Она закурила, остановившись рядом с женщиной из советской делегации. Она смущенно придерживала подол макси платья. Мимо нее шел невозмутимый американский зритель — громко смеясь, громко обмениваясь недовольством. Насте уже не казалось это свободным поведением, смелостью говорить правду — это больше походило на грубость, наглость и самовлюбленность.
Роман с Настей нагнали Сашу, уже спускающегося по эскалатору. Впереди ехало семейство эмигрантов. Их машина стояла недалеко от Сашиной, и всю дорогу до нее все шли молча. Устроившись на заднем сиденье, Настя посмотрела на семью эмигрантов, тоже спрятавшуюся в машине, — у них у всех открывались рты, они жестикулировали и качали головами: шла оживленная беседа. «Почему советские себя считают хуже других? И даже бывшие советские. И всегда придумывают никем не требуемые оправдания и экскьюзы — для советского фильма это не так уж и плохо. Позор!»
По дороге к студии Элиота, где Настя оставила свою машину, они конечно же купили обязательный «Априкот бренди».
Саша ждал Настю у здания-госпиталя, в квартире уже горел свет, Ромка был там.
