Чезаре Павезе - Пока не пропоет петух
Элена, стоя за окнами, смотрела, держа Винченцино за руку. Стефано кивнул, чтобы она вошла, а потом демонстративно уставился в пустой угол, где стоял шкафчик. Элена пожала плечами и, ни слова ни говоря, взяла метлу.
Пока в комнате был мальчик, Стефано смотрел на них молча: она подметала, он подавал ей совок. Элена не казалась смущенной — потупив глаза, она исподтишка разглядывала комнату, но его взгляда не избегала. Она не покраснела, а побледнела.
Она отправила мальчика выбросить мусор, Стефано не шевельнулся. Короткая отлучка мальчика прошла в напряженном молчании.
Когда Стефано решился что-то сказать, Винченцино вернулся. Он помог ей застелить кровать и ушел вместе с амфорой.
Стефано заметил, что он ждет, когда заговорит Элена, а Элена, повернувшись к нему спиной, складывала одеяло. Говорить было не о чем. В это время Стефано должен был находиться далеко.
Мгновение прошло. Повернувшись к нему спиной, наклонившись и растрепав волосы, хотела ли она его возбудить? Ему показалось, что он увидел, как ее руки застыли на одеяле, а голова вытянулась, словно ожидая удара.
Стефано глубоко вздохнул и сдержался. Винченцино с минуты на минуту мог вернуться. Стефано, не отходя от двери, к которой прислонился, сказал:
— Я не убираю кровать там, где не сплю.
Потом поспешно добавил, ему показалось, что он услышал шаги мальчика: «Было бы хорошо заниматься любовью утром, но не нужно, потому что наступает вечер, потом завтра и послезавтра…»
Элена, как бы бросая вызов, обернулась и сказала негромким голосом: «Такие люди, как ты, не нужны. Не мучь меня». У нее подрагивало горло, морщины около глаз покраснели. Стефано улыбнулся: «Мы в этом мире для того, чтобы мучить друг друга».
Мальчик толкнул дверь, держа амфору обеими руками. Стефано наклонился, молча взял ее и отнес под окно. Потом поискал в карманах мелочь.
— Нет, — сказала Элена, — нет, нет. Ты не должен брать. Зачем вы беспокоитесь?
Стефано сунул ему в руку монетку, взял за плечи и вытолкнул за дверь. «Иди домой, Винченцино».
Закрыл дверь, все ставни и пересек полутень. Элена со стоном упала на него.
В остерии усталый и пресыщенный Стефано сидел, раздумывая о своей силе и о своем одиночестве. Этой ночью он лучше спал, и это стоило многого. Отныне он всегда будет встречать зарю и курить, как Джаннино, в здоровой прохладе ночи. Его сила была реальной, если бедная Элена, утешившись, улыбалась ему сквозь слезы. Большего он не мог ей дать.
Он перекинулся парой слов с лысым Винченцо и Беппе, механиком, которые не говорили о Джаннино и поджидали четвертого. «Угощаю, не против?» — сказал тогда Стефано.
Принесли кувшин, коричневое вино напоминало кофе. Вино было холодным и терпким. Механик, надвинув берет на глаза, чокнулся со Стефано. Тот осушил два стакана и спросил:
— Как съездили?
Черные глаза юноши блеснули.
— Дорога в тюрьму самая легкая, инженер.
— Думаете? — пробормотал Стефано. — У вас крепкое вино. Какую глупость я свалял, что до сих пор его не пил.
Винченцо начал смеяться, кривя рот.
— Вам перевели ваше пособие, инженер?
— Конечно.
Еще до полудня Стефано вышел, чтобы охладиться. Улица и дома под блаженным бледным солнцем немного пошатывались. Все было так просто. Почему он не подумал об этом раньше? Всю зиму его поджидало тепло.
Стефано отправился в дом Джаннино, поднялся по каменным ступенькам, разглядывая краем глаза еще зеленую листву сада за стеной. Пока он ждал, то думал о доме Кончи, которого он больше не видел — герани все еще на окне? — и о Фоскине, и о другом незнакомом голосе, который гордость, должно быть, заставляла плакать в кулак.
В гостиной с красными изразцами было отчаянно холодно. Тяжелая штора скрывала дверь. Оконце было закрыто.
Вошла суровая и бесстрастная мать. Стефано присел на край стула.
Он первым заговорил о Джаннино. Неподвижные глаза слушающей старухи едва двигались.
— Он вам никогда ничего не говорил?..
Кто-то, похоже в кухне, что-то выкрикнул. Не изменившись в лице, старуха продолжала бормотать: «Нас взяли за горло. Мой муж превращается в идиота. Возраст. Он ничего не знает».
— Я ничего не слышал от Джаннино, но думаю, что это пустяки.
— Вы знаете, что он собирался жениться?
— Но разве он хотел? — неожиданно вырвалось у Стефано. — Джаннино не дурак и, возможно, сделал это специально.
— Джаннино считает, что он не дурак, — спокойно сказала его мать. — Но он безумец и настоящий ребенок. Если бы он не был безумцем, то дождался бы свадьбы, а потом получил бы и ту, другую.
Глаза у нее сузились, посуровели, но смотрели с любопытством: «Вы никогда не были в Сан-Лео?.. Там живут в пещерах и нет даже священника… И они хотят женить моего сына!».
— Я знаю, что такое тюрьма, — проговорил Стефано. — Может быть, чтобы из нее выйти, Джаннино женится.
Старуха улыбнулась.
— Джаннино крутит, чтобы ни на ком не жениться, — пробурчала она. — Вы знаете тюрьму, но не знаете моего сына. Выйдет, выйдет, молодчик.
— А Спано? — спросил Стефано. — Что говорит?
— Спано — девушка, которая у него будет. Спано его знает. Я вам говорю об этом, потому что вы не здешний. И мы их знаем. У них в доме незаконная дочка их отца, и они не могут задаваться.
Старуха замолчала.
Когда Стефано встал, она подняла глаза. «Мы в руках Бога», — сказала она.
— У меня есть кой-какой опыт. Если смогу быть вам полезен… — проговорил Стефано.
— Спасибо. Мы тоже кое-кого знаем. Если вам что-то понадобится…
Как всегда, выходя из закрытого помещения, Стефано некоторое время брел наугад, просто, чтобы пройтись. Вино уже улетучилось. Среди домов показался бледный, зеленоватый горизонт. Было море, как всегда далекое и бурное, но выцветшее, как опунции на тропинке, бегущей по берегу. И он долгие месяцы не сможет смыть с себя эту неестественную бледность. А море опять становилось стеной камеры, с него, как и со Стефано, сошел летний загар.
В этот полдень в его ногах все еще стоял холод красных изразцов, и он подумал о босых ногах Кончи и о том, ходит ли она босиком по полу своей кухни. Как давно он не встречал ее на пороге магазина.
Было еще светло, когда дождь вновь стал поливать булыжник дороги. Стефано вернулся домой уставший и замерзший, завернулся в пальто, сел перед своими окнами, протянув ноги к потухшей жаровне, и его глаза закрылись сами собой.
В этой привычной позе было смутное благополучие, как у мальчика, который, найдя в лесу пещеру, забрался в нее, играя в испуганного дикаря. Шум дождя был приятен.
Этим вечером Стефано, спрятавшись от дождя, приготовил немного углей. Пока он нес таз в комнату, жар углей согревал ему лицо. Он подогрел воду и выдавил туда апельсин. Брошенные в золу корки наполнили комнату терпковатым запахом. Вернуться из дворика с мокрыми волосами — это как бы вернуться после прогулки в дождливый день в пустую камеру. И Стефано вновь сел и закурил трубку, улыбаясь самому себе, испытывая благодарность за это тепло и за этот покой, и даже за одиночество, которое под шум дождя за окнами молча его убаюкивало.
Стефано задумался о затянувшемся молчании, о вечерах, когда Джаннино сидел, прислонившись щекой к спинке стула, и молчал. И Джаннино в этот час сидит на койке, прислушиваясь к тишине. У него нет жаровни, и у него бессонные мысли. А может быть, он смеется. Стефано растерянно припомнил слова его матери и свои. Ни она, ни невеста, никто из них не знал, что тюрьма приучает к одиночеству.
Даже не окинув взглядом комнату, Стефано спиной чувствовал, что Элена всю ее прибрала. Ему снова послышался тот стон Элены. Он подумал, что обошелся с ней неласково, но и без ненависти, и что теперь только он один может думать о ней так, как никто не думал о нем.
~~~
На самом деле о Стефано кто-то думал, но скопившиеся в ящике столика письма ничего не знали об истинно важных мгновениях в его жизни и лихорадочно зацикливались на том, о чем Стефано уже забыл. Его ответы были сухими и краткими, ведь все равно тот, кто ему писал, толковал их, несмотря на его предупреждения, по-своему. Впрочем, и Стефано постепенно переиначивал каждое воспоминание и каждое слово, и иной раз, получая открытки, на которых были запечатлены знакомые ему площади или пейзажи, удивлялся тому, что он в этих местах ходил или жил.
Этой зимой, днем, Стефано, выпив немного вина, вновь стал бродить по улице, где стоял дом с геранями. Но уже не для того, чтобы, направляясь к горизонту, дать выход своему простодушному, поистине летнему возбуждению, а для того, чтобы разобраться в своих мыслях и чтобы они ему помогли. Вино делало его снисходительным и придавало ему силы спокойно и мужественно отстраниться от одиночества и жить в деревне так, как он уже жил. До этого он как бы был чужд предшествующей жизни и даже не помнил, каким он был в камере. То, что улица, по которой он шел, принадлежала Конче, и ее дом находился там, не имело особого значения, больше того, это его раздражало. А когда он подумал о невидимой преграде, которую поставил между собой и Кончей, то впервые стал подозревать о своей беде и точно ее назвал.
