Борис Екимов - На хуторе
– Никто ничего делать не будет, – поднимаясь, сказал Степан. – Кому она нужна? Куда кто ее будет переселять? Доживет как-нибудь. Пошли.
Ольга поднялась не сразу и, даже пройдя несколько шагов, остановилась и вновь, в последний раз, поглядела на старухин дом. Потом, догнав Степана, она сказала:
– Ты как-то так говоришь об этом, равнодушно, мне даже… не по себе.
Обняв жену, Степан сказал с виноватым смешком:
– Ну слушай, ну что я могу сделать? Я тебе ведь все говорю так, как оно есть. Правду говорю. Ну, от меня б зависело, я ее, ради бога, куда хочешь бы переселил, хоть в Москву, на Красную площадь. Ты же сама все спрашиваешь, а я тебе, выходит, брехать должен, да? Для успокоения. Так лучше? А я тебе правду говорю: никто ее не переселит. Здесь она и будет. И не переживай ты, господи! Там, чуть подальше, километра два – еще дом стоит. Там такое поместье. Кузнец живет. Бочаров. А от него километра два – Бударинский хутор. Здоровый хутор, больше нашего. А три-четыре километра – по-нашему это, считай, нет ничего. Вроде остановка на троллейбусе. Поняла?
– Поняла, поняла…
– Тогда пошагали. Собираться надо…
Они уже к хутору подходили, кончались сады, когда Ольга спросила:
– Ну а что с переездом? Ты матери, я вижу, ничего не сказал, да? Передумал? – Она спросила все это спокойно, без усмешки, и правильно сделала.
Степан сразу же за куревом полез.
– Пока не сказал, – ответил он. – Подождем. О работе я узнавал. Так, вроде шутя, с управляющим разговаривал. Работа есть и тебе, и мне. Ну а ты, вот ты, – останавливаясь посреди дороги, спросил Степан, – ты вот честно мне скажи: хочешь ты переезжать или нет? – он даже сигарету в сторону отнес, чтобы дым ее не мешал жене в глаза глядеть.
– А чего злишься? – спросила Ольга. – Я тебе давно сказала: решишь – значит, переедем.
– Ну а ты-то, сама, у тебя же голова тоже на плечах, – раздраженно сказал Степан, – и глаза у тебя есть, почему я должен решать, а? Почему один?
– Потому что, прежде всего, это твой дом, – ответила Ольга. – Твой, а потом уже наш с Аннушкой. И от тебя, прежде всего, будет зависеть, будет ли он нашим. Когда мы поженились, я особых разговоров не разводила, сказала: жить будем у наших. Так? Сказала, потому что знала, твердо знала: где мой дом, там и тебе будет хорошо. Вот так. А здесь решать тебе. Вот и решай. Вот сейчас можешь сказать, и я соглашусь. Не из-за того, что я баба, и, мол, нитка за иголкой… Нет. Мне, как говорится, и хочется, и с другой стороны… Не знаю. Дом-то твой, Степа, твоя это родина, пойми. Твоя мать, все твое. Когда-то мое будет, а сейчас твое, мне чужое. И решать тебе.
– Ладно, – примирительно сказал Степан и вздохнул. – Пока подождем. Посмотрим еще, подумаем. Не будем спешить, горячку пороть. Не будем…
С тем и домой вернулись. Там их уже ждали и волновались. Но сборы были недолгими, и достало еще времени сходить к отцу на могилку попрощаться, спокойно за обеденным столом посидеть.
По-прежнему затянуто было небо легкой пеленой облаков, и сиделось во дворе хорошо. Как это всегда бывает в предотъездные минуты, на душе у Степана и радостно было, и горько. Не терпелось быстрее встать из-за стола и уехать. Завтра уже будет город, и сразу же новая дорога, к морю. Он никогда не видел моря. И уже сейчас, вот здесь, за столом, радовался той встрече, что будет через день-другой. И торопился, стараясь приблизить ее. Но в то же время сидел он вот здесь, за столом, и все свои были вокруг, и всё свое. Ровная густая шерстка гусынки покрывала двор. Рядом, почти над головой, склонилась светлая зелень молодых веток вяза. За сараями и базами виднелись деревья сада. И покойно вокруг было, тихо, будто перед дождем. И Степану не хотелось никуда уезжать. Так и сидел бы здесь, и жил. Сейчас бы за грибами сходил…
Петух, подойдя прямо к столу, заорал что есть мочи.
– Ежели ты к добру, так еще кричи, – сказала бабка, – а к худу, так иди отсюда.
Взлетев на забор палисадника, петух еще раз прокричал так же победно. Степан поглядел на него, улыбнулся; петух уже восвояси убрался, а Степан все с той же грустной улыбкой смотрел, куда не зная сам.
– Ты чего заскучал, мой сынок? – спросила мать.
– Не-а, – вскинулся Степан. – Это я… – Хорошо, что на глаза ему капуста попалась, за заборчиком она росла. – Я на капусту гляжу. Хорошая у тебя нынче капуста.
– У нас, мой сынок, – довольно усмехнулась мать, – завсегда капуста первая в хуторе. Не хвалясь скажу. А уж нынче наша капуста как цветик стоит. Все завидуют.
– Ну, давай по последней, бабушка, выпьем, – сказал Степан. – За капусту.
– А не много мне будет?
– Ничего, мама, выпей. Я б и то выпила, да на работу с обеда собираюсь.
– Сиди уж сегодня, отдохни…
– Нам, мой сынок, некогда теперь отдыхать. Самая работа пошла. Надо выходá зарабатывать. А то кабы без зерна не остаться. Тем боле… – поглядела она на мать. – Принесу я, мама?
– Неси, чего же… – кивнула ей бабка.
Мать поднялась из-за стола и пошла в дом.
– Ты куда? – спросил ее Степан.
Мать ничего не ответила.
Степан, отодвинувшись на край скамейки, закурил.
– Поели-попили, что Бог послал, теперь закусим, что черт придумал, – отмахиваясь ладонью от дыма, проговорила бабка.
Степан догадывался, куда мать пошла, и посмеивался. Сейчас какие-нибудь подарки принесет. Накупила в своем магазине. И обязательно наберет такого, чего одеть нельзя. Надарит и Ольге, и теще, и тестю – всем. И выкинуть не выкинешь эти платья да рубашки, и носить не будешь. Сколько уж ей Степан говорил, а она по-своему.
Но мать вернулась без свертков. Подошла к столу, не села. Лицо ее, и без того красное, всегда до мяса обгорающее на солнце, загорелось еще более. Нос и брови прямо-таки алели.
– Мои детки, – сказала она и всхлипнула. – Мы с бабушкой думали-думали и вот что порешили. Мы все надеялись, что, може, вас Бог научит, и вы сюда переедете на жительство. Здесь бы вам неплохо было. Но, видно, ничего это не получится. Видно, уж все… Тогда мы порешили: устраивайтесь, мои хорошие, в городе по-хозяйски, по-настоящему. Своим домом живите.
Бабка глаза прикрыла коричневыми веками и кивала головой, будто клевала что-то невидимое.
– И вот мы вам дарим, мои хорошие, на обзаведение квартиры пять тысяч рублей, – вынула мать руку из-под фартука и протянула Степану сверток, обвязанный новым, белым с синими горошками, платком. – Всё, мои детки, и что у бабушки с дедом Колюшей накопленное было, и мы с отцом на строительство собирали да и на черный день. Всё вам дарим. Живите, мои хорошие.
Мать села и принялась передником глаза утирать. Степан, а за ним и Ольга подошли к матери, к бабке, поцеловали их.
– Устраивайтесь. Може, мне придется у вас век доживать. Не приведи господь, а може… Ладно, собирайтесь, а то кабы не опоздать.
– Пойду за Анюшкой, – поднялась бабка. – Заигралась она.
С бабкой прощались у двора. Она осталась стоять, опершись на костыль грузно, всем телом.
Мать, провожая их, лопату взяла, на работу она сразу шла.
– Тока будем обделывать, – сказала она. – Глину возить. Плохая работа. Тяжелая. Ты, Олюшка, деньги ему не давай, – учила она сноху, – дотронуться не давай. Как приедете, сразу на книжку. И глядите у меня, на морю на эту поедете – ни копеечки из этих денег не берите. А то этот ухарь-купец, – погрозила она Степану. – Знаю я, как на эти курорты ездиют и как без штанов приезжают.
«Откуда ты знаешь?» – чуть не спросил Степан, да вовремя спохватился.
– Не гляди, мой сынок, – догадалась мать. – Матаря все знает… Ты, моя доча, може, их лучше за пазуху приберешь, в лифчик? – сказала мать. – А то, не дай бог, кто-нибудь… вырвет сумку – и ищи-свищи. И как приедете – сразу телеграмму отправьте. Все, мол, в порядке, довезли благополучно. А то мы будем с бабушкой ночей не спать. Все чисто попередумаем. Такую страсть божию везете…
У амбаров простились с матерью. И дальше уже пошли по дороге одни. Шли молча. Аннушка звенела о чем-то своем, не переставая. Но ее не слушали.
За фермами догнала их машина. Степан с каким-то облегчением посадил жену с Аннушкой в кабину, сам же влез в кузов.
Машина побежала вперед. Ветер отбросил со лба волосы, тугие прохладные струи потекли через распахнутый ворот рубахи по телу. Степан оглянулся: хутор, разворачиваясь, уплывал назад.
С гулом пронеслась встречная машина и накрыла Степана облаком густой удушливой пыли. Степан, спасаясь, присел за кабину. Но уже в горле першило, и в носу, и на лице Степан чувствовал эту липкую пыль. Он поглядел, далеко ли грейдер. Грейдер был рядом, за лесополосой. «Ну и слава Богу, – подумал Степан. – Там потверже, пыли поменьше».
А машина, повернув, уже взбегала на дамбу грейдера, к кирпичной конуре автобусной остановки.
«Ночь проходит…»
На шумном станичном базаре, в субботу, среди бела дня, ходила расхристанная немолодая баба и кричала в голос: «Чакалка подох! Люди добрые, Чакалка подох! – кричала она и плакала. – Да какой же черт его сумел перебороть, Господи…»
