Олег Зайончковский - Петрович
Таким образом комната, названная Петровичем штабом, перешла в его единоличное распоряжение. Наведывался он туда почти ежедневно. Дождавшись, когда в башенном подъезде наступит затишье, Петрович нырял в подвал, закрывался железной дверью и… блаженствовал. Делать ему там, в сущности, было совершенно нечего, но он ничего и не делал; просто ложился на отсырелый диван и слушал. Слушал, словно далекую музыку, отзвуки жизни, обтекавшей его тайное убежище: содрогания лифта, голоса в гулком подъезде, шум улицы. Петровичу становилось грустно и сладостно от сознания, что он лежит один-одинешенек, и никто не знает, что он здесь. Иногда он подставлял стул к высокому оконцу и смотрел на улицу через замызганное стекло. Улица была оживленная: с машинами, с магазинами; множество разнообразно обутых людей проходило мимо оконца. При взгляде снизу прохожие казались монументальными, словно башни или ожившие памятники, и так же, как памятники, они смотрели поверх Петровича. Иногда ему чудилось, что он сидит в первом ряду театра, а перед ним высокая сцена, где играется пьеса, состоящая из множества мельчайших мимолетных эпизодов, пьеса, смысла которой он не понимает по малолетству. Но он и не доискивался смысла — его занимали актеры, занятые в свою очередь только самими собой. Здесь Петрович даже чувствовал себя свободным от приличий. Когда некоторые женщины проходили близко над ним, он с интересом заглядывал им под куполы подолов. Этот безотчетный интерес возник у Петровича недавно. Что-то такое было у них под платьями, что волновало его, какая-то тайна, словно у каждой женщины имелся свой собственный передвижной «штаб».
Но всякая тайна тогда только и хороша, когда можно ею поделиться. Или если не поделиться, то хотя бы показать ее краешек… Но близких приятелей, кроме Сережки и Вовки-ирокеза у Петровича на ту пору не было. Не раз его подмывало поведать о секретном убежище Ирине, но рассудок его удерживал: кроме лишнего беспокойства, рассказ этот ничего бы ей не доставил. В результате неожиданно для себя Петрович проболтался тому, кому уж точно нельзя было доверить никакой тайны, а именно — Веронике.
Случилось это в парке. Петрович, который сделался в то лето весьма самостоятельным человеком, проматывал здесь имевшийся у него рубль карманных денег. Он уже посмотрел два мультсборника — их давали в салоне списанного троллейбуса, зашитого железными, ярко раскрашенными щитами. Теперь он сидел с независимым видом на скамейке и ждал своей очереди к качелям. В одной руке его был стаканчик пломбира, а другой он машинально колупал засохшую ссадину на локте первой. Людей, по случаю воскресного дня, в парке было много; те из них, кто по возрасту соответствовал Петровичу, пришли сюда со взрослыми. Раньше и он ходил сюда с Петей, но это было давно, в прошлом году… Погруженный в размышления, Петрович медленно ел мороженое и не обращал внимания на окружающих. Вдруг знакомый голос вывел его из задумчивости:
— Дай откусить!
Он поднял голову.
Это была Вероника — вспотевшая, с бадминтонной ракеткой подмышкой.
— Сорок восемь — половинку просим!
Бант на ее голове едва держался, один гольф съехал.
— Привет, — буркнул Петрович.
Вероника уселась рядом с ним и стала приводить себя в порядок.
— А я сегодня без мамы, — сообщила она с гордостью.
— Подумаешь. — Петрович покосился.
С некоторых пор Вероника явным образом искала с ним общения. При каждом удобном, а чаще неудобном случае (например, в присутствии других мальчишек) она норовила завести с Петровичем разговор. Но о чем было с ней говорить? Верка строила глазки и несла всякую девчачью чушь — и с моря и с Дона, как сказала бы Ирина. Петрович не поспевал за ее мыслью; он не умел беседовать в таком темпе и потому чувствовал себя во время таких разговоров довольно глупо.
Вероника остудила себя мороженым и сунула руку в карман платья.
— Хочешь? — Она протянула ему раскисшую ириску.
В продолжение следующих нескольких минут Вероника выдала ему много интересной информации. Петрович узнал, что она играла в бадминтон с девочками и что девочки эти — дуры; что она со своей матерью недавно отдыхала в Крыму; что Сашка из ее дома грозился за что-то отомстить Петровичу; и что у него, Петровича, сзади грязная шея. Наконец, связав себе рот конфетой, Вероника замолчала, а он сидел, не умея поддержать разговор, и оттого сам себе казался тупым букой.
И вот тут-то он сглупил. Такое с ним часто случалось, — самые памятные свои глупости он совершал именно из нежелания показаться дураком.
— А я, между прочим… — произнес он вдруг важно и сделал многозначительную паузу.
— Шево — мефду прошим? — спросила Вероника, борясь с ириской.
— Я, между прочим, пойду сегодня в штаб.
— Куда-а?
Слово вылетело; отступать было некуда.
— В штаб! — твердо повторил Петрович.
Вероника хмыкнула:
— В какой еще штаб? Штаб только в армии бывает.
— Ну и что, — нахмурился Петрович. — Может, у нас тоже армия…
Она хихикнула:
— А ты что же — командир?
— Может, и командир, — поморщился он.
— Ну и где же твой штаб?
Петрович уже досадовал на себя за болтливость.
— Вот и не скажу… Это секрет.
Вероника помолчала.
— Не скажешь?
— Нет.
— Значит, нету никакого штаба.
В душе у Петровича происходила борьба.
— А ты не протрепешься? — он с сомнением заглянул ей в лицо.
Синие глаза похлопали по-кукольному:
— Что я — дура?
— Ладно. — Петрович поднялся со скамейки. — Тогда пошли.
Вероника занималась в гимнастической секции и еще, кажется, посещала в Доме пионеров танцевальный кружок. Тело у нее было легкое и гибкое; поэтому, в отличие от индейца Ирокеза, узкий лаз между лифтом и лестницей ее не смутил.
— Подержи ракетку, — сказала она Петровичу и первая скользнула в подвал.
— Не соврал… — Она удивленно осматривалась в Петровичевом логове. После улицы здесь казалось прохладно и сыро.
Обойдя вокруг стола, Вероника плюхнулась на диван.
— Ну и что вы тут делаете?.. Где твоя армия?
Петрович не ответил. Ему хотелось, чтобы она вела себя посерьезнее. С минуту они провели в молчании, глядя, как потревоженные пылинки, словно мошки, мечутся в луче света, свисающем из оконца.
— Между прочим, оттуда улицу видно. — Петрович кивнул на окно.
Вероника оживилась:
— Хочу поглядеть.
Она придвинула стул, взобралась на него и, став на цыпочки, вся потянулась к оконцу. Платье ее, поддавшись порыву тела, тоже потянулось кверху… Ничего не было странного в Вероникиной позе, однако у Петровича почему-то екнуло сердце. Он почувствовал вдруг присутствие того самого — тайного, которое угадывал, подсматривая за взрослыми женщинами. Только сейчас это тайное находилось близко, совсем рядом, а у Петровича не было укрытия…
— У тебя трусы видно, — пробормотал он.
— Что? — Вероника вздрогнула, как от укуса.
Спрыгнув со стула, она одернула подол и уставилась на Петровича долгим внимательным взглядом.
— Все маме скажу.
— Что скажешь? — Он покраснел.
— Как ты меня в подвал заманил.
— Я тебя не заманивал… дура!
Вероника, поискав глазами, взяла со стола свою ракетку.
— Все… Я пошла отсюда.
— Обещала не трепаться, — буркнул Петрович ей вслед, но ответа уже не получил.
Настроение было испорчено напрочь. Впервые Петрович не в состоянии был предаваться привычным умиротворенным мечтаниям, лежа на «штабном» диване. Его мучила досада — на Веронику и еще больше на самого себя.
Но прошло несколько дней, и это неприятное происшествие постепенно завалило новыми событиями и впечатлениями. Разве что изредка покалывало воспоминание — словно кончик пера, торчащий из подушки. Ну да мало ли что еще покалывало его самолюбие, — Петрович знал уже, что жизнь без этих перышек не бывает.
И все-таки он вздрогнул, когда однажды, выйдя из своего подъезда, снова нос к носу столкнулся с Вероникой.
— Привет! — пропела она и как ни в чем не бывало.
— Приве-ет… — Петрович насторожился.
— Как твой штаб? — Вероника помахала на него ресницами.
— А тебе-то что?
— Да так… — Она сделала паузу и вдруг заглянула ему в лицо: — Пошли опять?
Петровичу представился удобный случай, чтобы отомстить ей за прошлый свой конфуз. Ему следовало, скроив презрительную мину, послать Веронику куда подальше, но он… неожиданно для себя согласился:
— Пошли, если хочешь.
На этот раз Вероника держалась в «штабе» по-хозяйски, будто не она, а Петрович пришел к ней в гости. Усевшись на диване, она, вопреки своему обыкновению, не болтала, а только молча покачивалась на пружинах и загадочно улыбалась. Петрович тоже молчал, но он молчал от растерянности. Какое-то время они безмолвствовали оба, пока Петрович (все-таки Петрович!) не выдержал:
